15 марта.
С утра у директора было совещание руководителей лабораторий. Академик Кваснин, выделяющийся среди всех громадным ростом и широким, веснушчатым лицом, то и дело косил в мою сторону лукавым глазом. Он ожидал, что я потребую новых ассигнований. В моем молчании он заподозрил что-то неладное.
В этот день коридор из административного в лабораторный корпус казался мне бесконечным и унылым. В моем кабинете уже ожидал Николай Иванович с проектом приказа о сокращении штатов. Первой, конечно, стояла фамилия Зима. Я зачеркнул ее, и он взорвался:
— Никак не пойму, чего вы с этим брандахлыстом возитесь?
— А тут и понимать нечего, — ответил я, зачеркивая фамилию «Зима» второй жирной линией.
— Да ведь он весь коллектив разваливает. На работу опаздывает регулярно, подает дурной пример другим. Разве вы не знаете?
— Знаю.
— Отвлекает товарищей от дела, грубит…
— Это все мне известно, — перебил я его.
— Так в чем же дело?
— Подождем. Пусть поработает, притрется.
Николай Иванович пожал плечами, выразив этим жестом сложную смесь недоумения и возмущения. Он был одним из опытнейших конструкторов института, что не мешало ему оставаться очень выдержанным и скромным человеком. Всегда вежливый, умеющий слушать другого, даже если тот нес чепуху, готовый помочь товарищу в трудную минуту, он с первых же дней возненавидел Зиму за его бесцеремонность и нежелание считаться с другими людьми. Но, увы, на этот раз я не мог действовать заодно со своим заместителем, ибо это значило поступить наперекор интуиции и собственным интересам.
— Зовите товарищей на совещание, — попросил я Николая Ивановича.
В кабинете стало тесно. Рассаживались все по своим местам, как будто стулья были пронумерованы. Ближе всех ко мне сели Маргарита Романовна и Афиногенов. В дальнем углу сбилась молодежь и, конечно, у самых дверей уселся Зима. Не прошло и нескольких секунд с момента его появления, а он успел уже два раза демонстративно зевнуть.
Я начистоту рассказал товарищам, в каком положении мы оказались и что ожидает нас всех: сокращение штатов, перевод на другие, ниже оплачиваемые должности, потеря авторитета лаборатории, позор. Умолчал только о том, что ожидает меня лично: какое это имело сейчас значение, в годину общих неприятностей?
— Что делать? — спрашивал я у товарищей. Но они молчали.
Я видел полнейшую растерянность на лицах Маргариты Романовны и Афиногенова, тупую покорность судьбе — на лице дяди Васи, напряженное раздумье — у молодых сотрудников. Только лицо Зимы радостно оживилось, черные жгучие глаза заблестели, плечи распрямились. На его щеках появился румянец, и, весело глядя на меня, он сказал:
— А ведь выход есть.
Молодежь обернулась к нему. Маргарита Романовна выразительно махнула рукой: дескать, опять какой-то бред понесет, Николай Иванович наклонился поближе ко мне и шепнул:
— Напрасная трата времени.
— Говорите, Зима, — предложил я.
Как обычно, он начал издали — с известного всем. О том, что мы идем от природных образцов, где все построено на принципах универсализма, к приборам с узкой специализацией. О том, что их сложность ведет к понижению надежности, а проблемы повышения надежности требуют взаимозаменяемости частей, дополнительного контроля и таким образом ведут ко все большей сложности. Он говорил о неразрешимых противоречиях с таким упоением, как будто наконец попал в родную стихию.
Маргарита Романовна переглядывалась с Афиногеновым так, чтобы я это видел, презрительно изгибала губы и возводила глаза к потолку. Николай Иванович взял у меня со стола брошюру с правилами пожарной безопасности для академических лабораторий и стал ее изучать. Кто-то из молодых сказал Зиме:
— За старые анекдоты в Древнем Риме рубили голову.
Зима умолк, но я дал знак ему продолжать. И в конце концов он перешел непосредственно к своему предложению:
— Беда в том, что новое мы ищем на старых испытанных путях и не находим его не потому, что не умеем искать, а потому, что его там нет. Мы забыли о правиле спирали. Пришло время возвращаться от специализации к универсализму, перейти от неорганики к органике, от печатной схемы и кристалла к живой клетке. По сути, все, что мы делали до сих пор, если собрать это воедино, позволит нам разработать схему живого существа с почти идеальным устройством обоняния. Это и будет тот универсальный прибор, который мы мечтали создать.
Представляете, что тут поднялось? Все заговорили наперебой, заспорили. Николаю Ивановичу стоило большого труда навести подобие порядка. Совещание затянулось до полуночи. Домой я шел вместе с Зимой. Прощаясь, сказал ему:
— Вы временно возглавите отдел по разработке — общей схемы нового «аза». Николай Иванович будет осуществлять связь с Институтом синтеза белка, а я добьюсь новых ассигнований.
— Только не суйте мне в отдел эту Маргарину Помадовну, — сказал Зима.
Я понял, кого он имеет в виду.
— Как вам не стыдно? Она старейший, преданный делу работник. Ее называют совестью коллектива, а вы так…
— Ну и добейтесь для нее соответствующей должности. Замруководителя по совести, что ли… Где-нибудь в канцелярии она окажется на своем месте.
