Азовский - [32]

– В наше непростое время, милая моя Оля, люди должны как можно больше читать газеты. Читать, читать, и – непременно о прочитанном размышлять. Неплохо также слушать по вечерам вражеские голоса. Ты ведь что думаешь, Оля, что у нашего с тобой поколения не будет уже своей Праги? Ты, может быть, считаешь, что мы на броне наших танков не войдем в какой-нибудь Копенгаген? Ты, Оля, очень сильно ошибаешься, если считаешь так.

– А чем ты еще увлекаешься, кроме этих своих Копенгагенов и вражеских голосов? – нервно спросила Оля.

– Чем еще увлекаюсь? О, круг интересов у меня, Оля, огромен. Как тебе, к примеру, тема об изнасиловании?

– Об изнасиловании? – живо спросила она.

– Да, представь себе, о самом обыкновенном изнасиловании. Точнее – о необыкновенном, ибо не может быть обыкновенного изнасилования, ибо изнасилование: удивительно, поразительно, бесподобно. Оно, Оля, поразительно отличается одно от других вещей по своим качествам и оттенком. Возьми, к примеру, изнасилование немцами партизанки Снежковой. Да какое же, Оля, это изнасилование, если оно – самый настоящий подвиг во имя родины? Или, к примеру, возьмем эту самую нашу Марусю, которую вообще изнасиловать невозможно. Потому что она патриотка и комсомолка, а патриоток и комсомолок, как ты, наверное, знаешь сама, не удавалось изнасиловать еще никакому врагу. Следовательно, выходит, что изнасилования здесь вообще никакого быть не может. Взрыв себя последней гранатой – да. Отстреливание до последнего патрона – да. Но никак, никак уж не изнасилование. Это все равно, что изнасиловать наших Маркову или Весну. Так лучше уж, если на то пошло, изнасиловать Моряковскую горку. Она хоть приятна для вида, и вся усеяна первоцветами.

– Ты так считаешь? – глухо выдавила из себя Оля.

Она сидела теперь, прислонясь спиной к стене, простыня у нее на одном боку съехала, но Оля этого не замечала, потому что, вцепившись побелевшими пальцами в цветочную обивку дивана, смотрела на меня странным испытующим взором. За дверью теперь стояла пронзительная тишина, прерываемая, впрочем, то чьим-то истерическим смешком, то пьяной, но довольной икотой. Мне, однако, на это было в высшей степени наплевать, я оседлал своего любимого конька, я дорвался до слушателя, и остановиться по этой причине не мог.

– Милая, красивая, бесподобная Оля, потому-то так и удивительно изнасилование, что оно подобно волшебному миражу: оно вроде и реально, и в то же время его как бы нет. По этой причине его вовсе не стоит бояться – не всем, конечно, а лишь тем девушкам, которых изнасиловать невозможно. Этим девушкам можно смело ходить ночью в темных и опасных местах, пробираться с риском для жизни в логово ненавистных врагов, подсаживаться в кабину к подвыпившему немецкому офицеру, и вообще совершать целую массу взбалмошных и опасных поступков. Для таких несгибаемых девушек любое изнасилование не более, чем комариный укус. Они его и не почувствуют вовсе, как не почувствует его какая-нибудь гранитная статуя. Но не так, не так отражается изнасилование на другой половине женского пола.

Эта несчастная, и одновременно прекрасная половина потому-то так и страдает от изнасилования, что, по – существу, представляет собою истинных женщин. Не патриоток, не разведчиц, не комсомольских активисток, а – прекрасных, бесподобных существ. Вроде бабочек, красивых цветов, или весенней Моряковской горки, которая, конечно же, есть самая настоящая и прекрасная женщина. Которой – то как раз и надо бояться нападения разных подонков. И горе, настоящее горе тебе, милая Оля, если походишь ты на нашу весеннюю Моряковскую горку! Мучения, слезы, и загубленные прекрасные годы ожидают тебя в этом ужасном случае. Мучительны будут твои последние дни, ибо окрасятся они воспоминаниями об ужасном позоре. О горе, горе тебе, несравненная Ольга, ибо вижу я, как беззащитна, как воздушна, как слаба ты перед разного рода подонками, готовыми посягнуть на твою девичью честь и отнять самое дорогое, самое заветное, что только и есть у советской девушки. Крепись, Оля, рыдай, уткнувшись носом в подушку, рви в отчаянии свои белокурые волосы, ибо не поможет тебе ничего, и час твой наконец-то настал. Взгляни мне в глаза и услышь свой приговор…

Я не договорил, ибо Оля, скинув с себя мешающую ей простыню и стыдливо прикрывая себя руками, стрелой проскочила мимо меня, молнией метнулась к двери, открыла ее, и упала без чувств на мощные руки стоявшего в проходе Кащея, успев прошептать перед обмороком: «Сумасшедший!» Я тоже вскочил, искренне недоумевая, чем же мог ее так испугать, но был остановлен донесшимся до меня из зала дружным хохотом пьяных гостей. Я остолбенел, и, вглядевшись получше в веселые пьяные лица, был до глубины души поражен тем, что в них не было ничего человеческого. Тупые пьяные хари смотрели на меня из проема двери, раскачиваясь от хохота из стороны в сторону. Вот они, персонажи дешевого балагана, подумал я про себя. Им страшно, но, чтобы отогнать от себя этот мешающий им страх, они напиваются и проводят эксперименты над прекрасными белокурыми девушками. Они, как вампиры, смакуют подробности девичьих позоров, они подслушивают под дверью, заглядывают в замочную скважину и взвизгивают от удовольствия при малейших нескромных подробностях.