Азовский - [19]

Я понимаю, кого он имеет в виду, говоря об отсеченной руке. Это, конечно, не только Кеша, но и я во время моих ноябрьских приключений. И как это меня угораздило впутаться в эту историю? Мне бы сейчас сидеть тише воды, ниже травы, но что-то неудержимо тянет меня за язык, и я спрашиваю у директора:

– А кто наш самый главный противник сейчас, во время борьбы двух непримиримых систем?

– Соединенные Штаты Америки, – тяжело вглядываясь в меня, говорит, помолчав немного, директор. – Это огромное гангстерское государство, я бы даже сказал – государство фашистского монополизма. Нет никакого сомнения в том, что решающая битва в истории произойдет именно между Америкой и Советским Союзом.

– А вы знаете, что во вторник в Ялте будет джазовый концерт оркестра Калифорнийского университета? – спрашивает у директора Жора Бесстрахов.

– Кто вам об этом сказал? – несмотря на толщину, так и подпрыгивает на стуле директор. – Слушали вечером вражеские голоса? Или, быть может, опять Константин Арсентьевич? Как бы то ни было, мы этот источник обязательно выявим. О ялтинском же концерте забудьте как можно быстрее. Каждого, кто во вторник окажется в Ялте, я немедленно отчислю из школы. Надеюсь, Азовский, ты хорошо меня слышишь?

– Да, слышу, – говорю я, стараясь, по возможности, не смотреть на директора.

– Вот и чудесно. А что касается Калифорнии, – неожиданно нежно и даже с любовью обращается он к классу, – то ваша Калифорния никуда от вас не уйдет. Точно так же, как от нынешнего поколения советских парней никуда не ушла их Прага.

Когда все закончилось, я быстро собрал свой портфель и поспешил в раздевалку. Я хотел как можно быстрее покинуть школу и опять пойти бродить по своим заледенелым аллеям. Я уже совсем оделся и собирался выйти на улицу, когда случайно увидел Катю. Она смотрела на меня все тем же странным и вопросительным взглядом, словно спрашивая о чем-то. Я решил, что дальше оттягивать наш разговор невозможно, и опять зашел в раздевалку. Она стояла напротив окна в своем красном свитере, одетом поверх школьного платья, а рядом на подоконнике лежала ее шубка из рыжего меха.

– Идешь домой? – спросила она все с той же странной улыбкой.

– Да, – сказал я. – То есть не совсем домой, а в одно нужное место.

– В нужное место? Во время ноябрьских праздников ты тоже был в том нужном месте?

– Катя, прошу, не надо смеяться. Из-за этих ноябрьских праздников у меня одни неприятности. Меня вполне могут выгнать из школы. Эх, если бы знать заранее, что все так случится! – Я с досадой стукнул кулаком по подоконнику. – Из комсомола, во всяком случае, меня уже выгнали. В понедельник вызовут на школьный Совет и объявят об этом открыто.

– Бедный, – сказала она, и дотронулась рукой до моей щеки. – Тебе, наверное, очень плохо сейчас?

– Нет, Катя, – закричал я, – ты ошибаешься, мне вовсе сейчас не плохо. Наоборот, мне радостно, что все так со мной получилось.

– Тебе радостно, что могут выгнать из школы? Что ты говоришь, Витя, я в это не верю!

– Нет, Катя, это действительно так. Уж лучше пусть выгонят, чем мучиться до конца десятого класса. Понимаешь, я не верю им, не верю никому, вокруг одна ложь, все друг друга боятся, только сказать об этом не могут. Или не хотят. Все в классе боятся Кнопки. Кнопка боится директора. А директор тоже, наверное, кого-то боится, только виду не подает. А мне надоело так жить, я не хочу быть таким, как все: бояться каждого шороха, каждого скрипа, увольнения с работы, неожиданного известия, и даже себя самого. Вокруг все бессмысленно. Зачем жить, зачем ходить в школу, зачем влюбляться в кого-нибудь, если все постоянно лгут? Зачем, ответь мне на это?!

Она смотрела на меня большими, расширенными от ужаса глазами, не зная, очевидно, что мне сказать. Она, наверное, вообще очень жалела, что связалась со мной, что поддалась на эту мою затею с запиской. Тогда, в лагере, душным и нелепым прошедшим летом. Летом, в котором было все нелепо и глупо, в котором Башибулар насиловал Прокуроровых хрюшек, советские танки победоносно входили в Прагу, я ссорился с отцом и писал любовные послания Кате. Ей, конечно же, было страшно меня слушать, мне и самому было страшно себя слушать. Но она была девочка смелая и упрямая, и не хотела теперь отступать. Ей было страшно, но она решила, что отступать дальше нельзя. Что надо меня спасать, а, если этого не получится, то погибать вместе со мной. Раздевалка постепенно пустела, людей в школе почти не осталось. Только на втором этаже слышалась музыка – это школьный оркестр готовился к Новому году, наигрывая что-то на трубе и кларнете. Из расположенной напротив двери пионерской комнаты вышли старшие вожатые и вместе с ними Маркова и Весна. Они посмотрели в нашу сторону, и весело рассмеялись. У входных дверей к ним присоединился Бесстрахов. Двери распахнулись, в тамбур ворвались клубы морозного пара, и веселая компания исчезла из вида. Потом из учительской просеменила к выходу Кнопка. Она была озабочена, о чем-то сама с собой говорила, и нас поэтому не заметила. Решала, очевидно, в уме, кому поставить двойку за четверть. Последним из учительской вышел Кеша. Он на ходу застегнул пуговицы у пальто, посмотрел в нашу сторону, хотел что-то сказать, но лишь с досадой махнул рукой и тоже вышел на улицу. На первом этаже было тихо, лишь сверху раздавалась негромкая эстрадная музыка и слышалось чье-то веселое пение о медведях, которые трутся друг о друга спинами и вертят при этом земную ось. Я молча взглянул на Катю. Она сидела рядом на подоконнике все такая же решительная и готовая к подвигу во имя меня. Я должен был немедленно остановить ее. Она была неправа, она не понимала всего, что творилось у меня внутри, она жила, наверное, глупыми историями о благородных влюбленных, что-нибудь из жизни средних веков. Вроде историй о благородном Айвенго, придуманным Вальтером Скоттом. Она не знала, что с тех пор многое изменилось, и поэтому я сказал: