...Азорские острова - [17]

А через дорогу возвышалось наше училище. Кружковцы поднялись в вестибюль, дождались конца урока и во время перемены подозвали учеников старших классов. Поведали, что приключилось в Народном доме, и, удостоверившись, что рядом нет никого из учителей, сказали: «Выручайте! Кто у вас в школе лучше всех подсказывает?»

Ответ последовал немедленный и единодушный: «Борька Чирков!»

— Где он?

Сейчас же из задних рядов меня вытолкнули наперед. Уговаривать меня не было надобности. Я так замотал головой в знак согласия, что чуть не вывихнул себе шею.

Едва высидев последний урок и даже не подумав об обеде, я помчался в Народный дом.

Конечно же, я знал всех артистов, собравшихся на репетицию. Каждый из них был для меня человеком знаменитым и необыкновенным. Но сейчас, при всей моей застенчивости, я даже и не смутился и не обрадовался тому, что судьба свела меня с ними. Мне так хотелось справиться с порученным мне делом, так хотелось приобщиться к театральному чуду, которое они творили, что я ничего не видел, кроме страничек томика Островского, который мне вручили.

Как же я старался! Ни на одном уроке не удавалось мне подсказывать так легко, своевременно и так отчетливо, как в этот раз.

После окончания репетиции меня хвалили исполнители, одобрил режиссер, что-то ободрительное промычал сценариус, как именовали тогда помощника режиссера. Стало быть, испытание я выдержал. Завтра спектакль, в котором я буду участвовать!

— Приходите не к началу, а пораньше, чтобы приспособиться к обстановке, — сказал режиссер.

Странный человек. Для чего нужно было это говорить? Как только стало смеркаться, я уже прибежал в Нардом.

Ни артистов, ни зрителей еще не было и в помине. Только художник с помощником постукивали молотками и что-то передвигали на сцене, а потом замолчали и они. Ни на что не глядя, я раздвинул занавес и залез в свою суфлерскую будку. Нынче ее не увидишь ни в одном театре, ни во Дворце культуры. Спектакли идут без суфлера. Даже самодеятельные артисты учат свои роли наизусть. А в годы моей молодости без суфлера не играли и профессиональные труппы. К рампе сценической площадки прислонилось этакое сооружение, похожее на маленький дот. Заползать в него можно было со стороны сцены. Внутри стояла скамеечка, перед амбразурой, обращенной к актерам, ставилась керосиновая лампа, пьесу клали прямо на пол, и суфлер мог начинать свою работу.

Теперь это была моя крепость. Отгороженный ото всего мира, я зажил здесь своей жизнью. Сел, притих и задумался. За стенками моего убежища было тихо. Ничто не мешало разыгравшемуся воображению путешествовать и по времени и по земным просторам. И Жюль Верн и прочитанные последние газеты подсказывали все новые и новые сюжеты. Я, пожалуй, готов был просидеть в будке и промечтать хоть до утра, но вдруг на сцене послышались тяжелые шаги, и сторож, отодвигая края занавеса, начал расставлять вдоль рампы зажженные лампы. Потом со стуком распахнулись двери зрительного зала и первые посетители принялись рассаживаться на поскрипывающих стульях и переговариваться между собою.

Я, возвратившись из «путешествий», оглядел свои владения и, вспомнив, для чего сижу в этом ящике, придвинул поближе светильник.

Первые слова я должен был подсказать моему дяде Евгению — он будет сидеть на сцене в облике механика-самоучки Кулигина. Я перечел реплику глазами, прошептал ее про себя и стал ожидать начала. За стеной будки кашлял, говорил о чем-то, шаркая ногами, уже полный зрительный зал. А спектакль не начинался. По сцене, за занавесом, ходили люди, что-то шептали, что-то уронили, а начала все еще не было…

Ну, наконец-то прозвенел последний звонок, стукнула закрываемая дверь в зал, задергался, колыхнулся занавес и, кряхтя и стеная, полез в стороны.

Я глянул на сцену и оторопел. Вместо площадки с плохо выкрашенным деревянным полом, обставленной обшарпанными стульями, передо мною был берег Волги. За широкой полосой синей воды разлеглись зеленые луга, а на обрыве стояла садовая скамейка и на ней сидели дядя Евгений и Яша Кощеев. Да нет, конечно, на скамье сидели Кулигин и Кудряш.

Я смотрел на них и осознал, что ведь они накрепко связаны со мною: ведь это я, я заранее знаю, что им надо будет делать в следующую минуту, какие слова придется км сказать. Вот сейчас я подскажу им их фразы, а они станут повторять их за мною. Но я знал не только их слова, а и чувства, и не только знал, но и разделял эти чувства. Они оказались близкими и дорогими мне людьми. Я начал подсказывать им их текст, и от фразы к фразе, от слова к слову меня все больше и больше волновала их судьба.

Нет, я не мог оставаться равнодушным подсказчиком, я все горячее и горячее шептал их реплики. Я сильнее и сильнее ненавидел безобразника Дикого, так нагло и грубо обращавшегося с людьми, зависевшими от него. Невольно шепот мой становился громче и громче. И если актеры отвечали Дикому тихо и покорно, то я им подсказывал текст язвительно, негодующе. Я отодвинул лампу в сторону и высунулся по грудь из будки. Голос мой окреп и уже явственно был слышен не только исполнителям, а и аудитории.

Впрочем, реагировали на него те и другие по-разному. Актеры все больше и больше смущались: из их помощника я становился их врагом, так как мешал их самостоятельности, навязывал им свою трактовку, свое исполнение каждой реплики. Вопреки желанию они повторяли мои интонации и вносили мою страстность в слова своих героев.