...Азорские острова - [10]

Батюшка излагал свои вины перед богом, каясь в них и прося помощи. Голос его крепнул, глаза подымались к иконе Вседержителя, руки воздымались горе, и, казалось, вся огромная туша священника сейчас взлетит к куполу церкви.

На своем веку много видел я хороших спектаклей, много талантливых актеров, вдохновенно игравших свои роли, и, по-моему, отца Михаила вполне можно поставить в ряд с этими исполнителями. В церкви устанавливалась совершенная тишина, и только всхлипывали растроганные старухи. После того как заканчивалась молитва, тихонько начинал петь хор… И так, на протяжении всего богослужения, чередовалось пение с драматическими отрывками, а в целом получалось музыкальное представление, очень популярное в городе. На наших обеднях были постоянно «полные сборы», а приходила публика не столько молиться, сколько посмотреть и послушать концерт.

Иногда и мне выпадала здесь кое-какая роль — то соло в хоре, а иногда и того больше. Ваня Тарараев, Саша Колупаев и я — мы становились перед амвоном, напротив царских врат, и я ударял по большому пальцу заветным камертоном Анатолия Андреевича, мурлыкал своим партнерам нужную ноту, и мы начинали петь чудесное сочинение Бортнянского — «Да исправится…».

Конечно, мы не могли тягаться с отцом Михаилом, но и наше пение принималось благожелательно. А уж мы-то сами считали себя чуть ли не главными фигурами в этих службах.

Успехи нашего хора сделали его таким знаменитым, что в один из праздников нас даже пригласили на гастроли — спеть в тюремной церкви. В этот раз мы услаждали своим пением ряды арестантов в серых одеждах, высматривая злодейские выражения на их физиономиях. Дебют прошел удачно, и по окончании службы каждому из нас вручили по серебряному рублю.

Это был первый в жизни «левый концерт» и первый в жизни заработок. Красный от гордости и радости, вручил я монету удивленной матери. Она спрятала ее в коробочку и уложила в заветный сундук, где хранила свое приданое. Там этот рубль и содержался в течение долгих лет.

Анатолий Андреевич, уверившись в высоких достоинствах своего хора, выпросил у директора училища разрешение устроить концерт в нашем рекреационном зале. Были сооружены подмостки, повешен занавес, расставлены стулья для почетных гостей и скамейки для прочей публики.

Пел хор много и успешно. Сыграл несколько пьес струнный оркестр, созданный опять же Анатолием Андреевичем. Старшеклассник Ваня Кочергин, под аккомпанемент рояля, прочел стихотворение Бальмонта об умиравшем в камышах лебеде. А затем Кнопка, инспектор нашего училища, который вел концерт, объявил: «Романс Шуберта «Форели», споет ученик третьего класса Борис Чирков».

Я вышел на подмостки, волнуясь не больше, чем в классе, когда учитель вызывает к доске. Но трогательный и наивный романс мне нравился, я жалел неопытную рыбку и не любил хитрого рыбака, обманувшего бедняжку. И, вероятно, в силу моего возраста переживания мои были и искренними и трогательными. Я кончил петь, рояль замолчал, я повернулся, чтобы уйти со сцены, как вдруг раздались аплодисменты. Не сообразив, что случилось, я недоуменно глянул на Анатолия Андреевича, который стоял в кулисе. Он кивал головой, подмигивал и несколько раз ткнул пальцем в сторону зрительного зала. Не разобравшись в его сигнализации, я затоптался на месте, потом повернулся к зрителям. Аплодисменты продолжались. Кто-то что-то крикнул. Вот тут я заволновался. Перед глазами заколыхались чьи-то лица, незнакомые, нет знакомые… Вон дед Вани Палина, рядом с ним отец Михаил. Вон Самовар и Чайничек, за их спиной кто-то очень близкий — это же мама!.. А в первом ряду, между двух гимназисток, сам генерал Стрижев с внучками. Это один из самых важных людей в Нолинске. Настоящий генерал, хоть и в отставке. И он тоже хлопает, едва дотрагиваясь пальцами одной руки до другой. Хлопки у него совсем неслышные, но зато он негромко приговаривает: «Бис… Б-ао… Б-ао… Бис… Б-ао… Б-ао…»

Справа от генерала сам директор училища, улыбаясь, поглядывает на соседей, потом смотрит на меня, и улыбка пропадает. Тогда я стремительно шагаю к кулисе. Но Анатолий Андреевич выталкивает меня опять к рампе. Совершенно потерянный, я стою у края помоста и слышу, что в зале не только хлопают, но и смеются. И вдруг к эстраде подбегает высокая, полная девушка, снимает со своего платья розовый шелковый цветок и прикалывает его к моей рубашке. Я поражен! Ведь это Леля Маландина. Та самая, что когда-то героически съела лягушку! Как же это понимать? Искусство выше геройства, значит? И я почувствовал, что нынче необыкновенный день моей жизни.

Впрочем, он же оказался и вершиной моей певческой карьеры. И не выпало больше случая мне так отличиться, а вскоре и отличаться-то стало нечем: начал ломаться голос. Из мальчишеского пошел перестраиваться на голос взрослого человека. Тут надо беречь голосовые связки, не напрягать их, но Анатолий Андреевич не хотел терять солиста хора, и я пел через силу, надрывая голос. Кончилось тем, что через пару лет, потеряв свой сильный дискант, я получил не то баритон, не то тенор, но уже только для домашнего употребления. В общем-то был, конечно, огорчен, так как, загадывая вперед, мечтал, что поеду учиться в консерваторию и стану оперным певцом.