Азиатские Христы - [6]

Таким образом, например, на границе с мусульманскими татарами и буддийскими калмыками был еще в 1804 году основан Казанский университет, со специальными кафедрами восточных языков: коранического, калмыцкого (причем нелишне отметить, что калмык по-тюркски значит «отсталый») и турецко-татарских.

Таким же образом в своих ост-индских владениях англичане сначала построили ряд храмов, а потом (до 1900 года) там было уже пять университетов: в Калькутте (с обсерваторией), в Бомбе, в Мадрасе, в Алмагабаде и в Лагоре, и кроме них 156 высших и более 130 000 низших школ.

Посмотрим же теперь естественные последствия такого сочетания высшей культуры с иноязычною ей низшею. Для простоты наших соображений возьмем хотя бы ближайший к нам Казанский университет, где появился первый (из русских) профессор монгольского языка Осип Михайлович Ковалевский (1800—1873 гг.), «Буддийской Космологией» которого я достаточно пользовался здесь. Еще до поступления на эту кафедру, он был прикомандирован 27 лет от роду в Иркутск для изучения монгольского языка, затем через три года в Пекин, и наконец, от 1836 по 1862 год был профессором в Казани. Что он делал в эти двадцать девять лет своей профессорской и преподавательской деятельности, — это можно сказать и не имея о нем никаких «свидетельств очевидцев», пользуясь лишь его собственными краткими указаниями, что в его личной библиотеке имелся, среди других книг, ряд интересных рукописей на монгольском языке по буддийской литературе. Как он их достал в Казани? Да так же, как сделали бы вы, если б были там, на его месте. Среди казанских студентов, особенно по этой специальности, неизбежно оказались бы хоть три-четыре калмыцкие юноши, родители которых, живя между русскими, пожелали приобщить своих способных детей к европейскому знанию, чудеса которого они не могли не видеть даже и в начале XIX столетия. Если даже эти студенты и были не на факультете восточных языков, то все же попадали тотчас же в ведение Ковалевского, как своего естественного покровителя, и он, как страстный ориенталист, не мог не поручать им, когда они уезжали на каникулы к своим родным, собирать в родных степях и записывать для него по-калмыцки все, что может служить образчиком их литературы, или представления об окружающем мире и о их прошлой истории. Усердные студенты, желая угодить своему патрону, действительно записывали сказания своих говорливых старцев, комбинировали их отдельные рассказы, в более или менее связный ряд, подобно тому, как это мы имеем, например, в Илиаде или Одиссее, и, возвратясь, доставляли это своему учителю не как собственную компиляцию, которая в его глазах потеряла бы всякую ценность, а как целиком записанное ими со слов одного человека, а более лукавые (какими бывают обязательно все дети первобытных народов, среди которых мистификация считается похвальной ловкостью), могли выдать свою запись, изменив нарочно почерк, и за найденный у своих родителей документ, заметив, что это более понравится их учителю.

Таким процессом и объясняется тот поразительный факт, что вплоть до напечатания всех таких документов, они оказываются униками, не находимыми более нигде, что не могло бы ни в каком случае быть, если б мы имели в этих документах образчики настоящей национальной литературы, т.е. ходячих в этой форме народных или сословных представлений какой-нибудь области. Тогда однородные рукописи, хотя и с индивидуальными легкими вариациями не выуживались бы то тут, то там современными европейскими востоко-искателями, как караси из озера, чего абсолютно нет. Есть даже нечто гораздо худшее.

Что бы вы сказали, например, если б какой-нибудь страстный удильщик рыбы стал вас уверять, что, просидев целую ночь на берегу озера, он выудил последовательно 1 щуку, 1 карпа, 1 линя, 1 ерша, 1 карася, 1 плотичку, 1 лягушку и т.д., перечислив все десятка два существ, которые можно выудить в данном озере и все по одному экземпляру? Вы рассмеялись бы, конечно, такому разнообразному однообразию, и сказали бы, что для правдоподобия следовало бы хоть кого-нибудь утроить или учетверить и сократить породы. А между тем в области литературы мы находим выуженными таким же образом по экземпляру не два десятка, а несколько сот документов из истории Востока, считаемых нами за основные. Все это, оказывается, рукописи, не имевшие распространения. Все они стоят на уровне вашего частного письма к своему знакомому, которого он никому не дал читать. И все они явно новые, так как хранить их, никому не давая, нет смысла. Особенно это «индивидуальное» творчество распространено в Индии, где 5 университетов (не считая 150 высших английских школ), занимались такого рода спортом много долее и усерднее, чем у нас О. Ковалевский в Казанском университете. Там даже платили премию за каждую новую находку. Так почему же мы до сих пор не смеемся над такого рода нелитературной литературой?

Но тут выходит нечто даже более удивительное. Несмотря на эту унитарность имеющихся документов, часто оказывается, что после напечатания какого-нибудь из них, т.е., когда он становится общеизвестным для всех интересующих его предметом, вдруг кто-нибудь выуживает в том же азиатском океане сильно пополненную и усовершенствованную и опять единичную рукопись на том же языке или опять тоже единичный его перевод на другой азиатский язык, или даже оригинал на другом языке, если первая находка сочтена за перевод.