Азиаде - [43]
Она сидела, глядя в пол, и за ресницами можно было лишь угадать сине-зеленые глаза; зубы были сжаты, а верхняя губка, по обыкновению вздернутая, застыла в нервном изломе. Эта гримаска обезобразила бы любую другую женщину, но ее делала еще более очаровательной; она выдавала или глубокую озабоченность, или страдание и открывала два ряда ровных белых жемчужин. Можно было продать душу дьяволу за то, чтобы поцеловать эти жемчужины и эти десны, подобные сладкой мякоти спелой вишни, и излом алого ротика.
Я любовался своей возлюбленной; в последний час я впитывал любимые черты, чтобы сохранить их в памяти. Щемящие звуки музыки, пахучий дым кальянов кружили головы – наступало легкое, лишь Востоку ведомое, опьянение, которое вытесняет прошлое и помогает забыть темные часы жизни.
Безумная мечта овладела моим сознанием: все забыть и остаться рядом с ней до леденящего часа расставания или смерти…
Сквозь оглушительный шум легонько звякнул фарфор; Азиаде сидела все так же неподвижно, хотя только что раздавила в сжатом кулачке кофейную чашечку, и осколки посыпались на пол.
Беда была невелика; густой кофе, запачкав ее пальцы, растекся по полу – этим все и ограничилось; никто из нас не показал виду, что заметил что-то.
Однако же пятно на полу продолжало растекаться, и темная жидкость по-прежнему капала из сжатого кулачка, сначала капля за каплей, затем побежала тонкой струйкой. Фонарь плохо освещал комнату. Я подошел ближе, чтобы понять, в чем дело; рядом с Азиаде натекла лужица крови. Разбитая чашка глубоко порезала ей руку, и только кость помешала осколку пройти дальше.
Кровь моей возлюбленной текла около получаса, и никто не мог придумать средство ее остановить.
Из комнаты то и дело выносили миски, полные крови. Ее руки держали в холодной воде и пытались зажать края раны, однако кровь все текла, и Азиаде, побелевшая как мел, обессилев, закрыла глаза. Тогда Ахмет отправился за старухой знахаркой, которая наконец остановила кровь с помощью каких-то трав и золы.
Посоветовав всю ночь держать руку поднятой и затребовав тридцать пиастров за труды, старуха еще поколдовала над раной и исчезла.
Теперь надо было выпроводить гостей и уложить больную девочку. Она пребывала в глубоком обмороке и была холодна как мраморная статуя.
Ночью мы оба не спали.
Я чувствовал, как она страдает; все ее тело сводила судорога. Надо было держать поднятой ее раненую руку, как велела отвратительная старуха; Азиаде при этом меньше страдала. Я сжимал ее обнаженную руку, дрожащую в лихорадке. Мне казалось, что это мне больно, что это моя ладонь разрезана до кости.
Луна освещала голые стены, голый пол, разоренную комнату; грубо сколоченные столы, с которых были содраны шелковые скатерти, наводили на мысль о нищете, холоде и одиночестве; собаки зловеще выли за стеной, а это и в Турции, и во Франции одинаково считается предвестием смерти; ветер свистел за дверью или стонал потихоньку, как умирающий.
Ее отчаяние причиняло мне боль, оно было таким глубоким и таким безропотным, что могло бы разжалобить камень. Я был для нее всем, был единственным, кого она любила, и единственным, кто когда-либо любил ее, и вот теперь я собирался покинуть ее навсегда.
– Прости, Лоти, – шептала она, – за то, что я порезала пальцы и причинила тебе столько хлопот: я мешаю тебе спать. Но ты спи, Лоти, это не важно, что мне больно, ведь со мной все равно все кончено.
– Послушай, – говорил я ей, – Азиаде, моя любимая, ты хочешь, чтобы я вернулся?..
Чуть позже мы сидели вдвоем на краю ее ложа; я по-прежнему держал ее раненую руку, ее голова бессильно клонилась к моему плечу, а я, следуя мусульманской традиции торжественных клятв, обещал ей вернуться.
– Если ты женишься, Лоти, – говорила она, – это пустяки. Я не буду больше твоей возлюбленной, я стану тебе сестрой. Женись, Лоти, это меня не пугает! Я люблю твою душу. Видеть тебя – это все, что я прошу у Аллаха. Тогда я буду почти счастлива, я буду жить, чтобы ждать тебя, и для Азиаде не все будет кончено.
Потом она все-таки задремала; начало светать, и я оставил ее, как обычно, до восхода солнца. Она спала глубоким спокойным сном.
23 марта
Я отправился на «Дирхаунд», но через три часа вернулся. Я объявил Азиаде, что получил двухдневную отсрочку.
Два дня – это мало, когда они последние и когда надо спешить насладиться друг другом, как если бы мы шли на смерть.
