Азбука жизни - [17]

Без хрустальных башмачков крестовый валет меня не замечал. Я подозревала, что он влюблен в червонную даму — русалковолосую блондинку. Никогда мне не быть такой, никогда. Оживленная, в темных кудрях дама крестей ничуть не казалась мне привлекательной. Ну, будут у меня такие же кудри — а толку-то?

Я раскладывала карты часами. Это было интересней, чем кино, и даже интересней, чем книжки. В книжках, кроме самых странных, все уже написано — не мной. Точка в конце. А карты, потрепанная колода — мои. Что хочу, то и придумываю.

Старшие девочки на даче в Лианозово пробовали гадать и меня учили. Толкования были записаны в специальных тетрадках. Очень сложные. Я запомнила, что черные шестерки к поздней дороге, а красненькие — к ранней. Правильно нагадать было нетрудно: почти у всех людей почти каждое утро бывает ранняя дорога куда-нибудь. У одной моей бабушки — в гастроном, у другой — во дворец. Но это не главное. Главное загадать, что ты — дама, а он — король. Любит или не любит. Гадаешь на короля.

Но вот этого я не понимала. Короли были толстыми бородатыми дядьками. При чем тут "любит — не любит". Так мне кажется и до сих пор. Королева играла в башне замка Шопена, и под звуки Шопена полюбил ее паж. Конечно, это паж, валет. Хотя, как оказалось, он вроде бы даже не паж, а всего-навсего лакей, слуга — valet. О, мой сероглазый валет!

Взрослые вечером на большой веранде играли в кинга. Нас прогоняли спать. Кузин-малявок им уложить удавалось, но я умру не уйду, когда все так интересно. Кинг — король червей, самая главная карта. Настоящий король: великолепный, грозный. Он непредсказуем, живет своей жизнью. Вдруг выходит на стол, и все сразу — "ах!". Кто-то радуется, а кто-то возмущен. Но возмущаться, конечно, бесполезно. Королевская воля — закон.

Марьяж, третья дама, четвертый валет, король с маленькой (пусть как будто одна из моих кузин — "маленькая"). Туз, он и в Африке туз. Длинная масть, девятка-взятка. О, звуки чудных песен! О, мой сероглазый валет!

Мама стала разрешать мне примазываться. А как-то меня взяли играть самой — мой первый бал. Я играю в карты, сколько помню себя. Я обожаю играть в карты. Но со времен своего лианозовского младенчества почему-то не стала играть лучше. Настоящим игрокам со мной неинтересно. Всю жизнь проблемы с партнерами.

Когда моему сыночку было года три, няня Надежда научила его играть в кункен, это что-то типа канасты. Считать до тридцати он, правда, не умел, но играть был готов часами. На радость нам с Надеждой.

В восемь лет он легко обыгрывает нас в кинга. Остается преферанс. Преферанс наводит на него тоску. Ленивое дитя не желает считать взятки. Приходится разными хитростями и посулами буквально вымаливать у него маленькую пулю в "гусарика с болваном".

— Рассказать тебе, — произносит мой мальчик после четвертой сдачи, — рассказать тебе, как ты меня мучаешь? Ужасно.

Сообщив это, он просто бросает карты на стол и возвращается к родному «Лего».

— Знаешь, — не меняя доброжелательного тона, добавляет он, — найди себе кого-нибудь на улице и его мучай.

Я обижаюсь и отворачиваюсь к окну.

Внизу суетливо пробегают человечки. Торопятся, видно, по своим делишкам. Только один, в синем берете, шагает не спеша, достойно. Красиво идет, ничего не скажешь. Подходит к помойке, начинает в ней ворошиться… Ясно, бомж.

Дел у него, я думаю, особых никаких нет.

Спуститься что ли, предложить расписать «гусарика»?

Комары

Пчелиными укусами лечат радикулит.

Некоторых хлебом не корми, дай поставить пиявок, чтоб отсосали дурную кровь.

В это тяжело поверить, но я лично знала двоих людей, которые просто любили — любили! — бросаться голыми в крапивные заросли. Все красные, в волдырях, они испытывали странное блаженство; горящая кожа как-то оттягивала огонь, бушующий внутри них, — один был музыкантом, другой скульптором, оба безумны. Им еще, конечно, нравилось, что как бы совершается подвиг: дети пищат, девушки ахают, ну и всякое такое. Но вот людей, которые хоть в какой-то степени одобряли бы комариные укусы, я не встречала.

Нужно быть ботхисатвой, чтобы любить этот неприличный зуд, эту сыпь, эти кровавые пятна, этот инфернальный тонкий звон, который не дает тебе уснуть. Вот его, кажется, не слышно — улетел? напился уж кровушки, насытился и успокоился? — но нет, опять звенит, и все громче, все громче, все нестерпимей измученному уху, вот он уже влетел к тебе в мозг и внутри черепа все звенит и звенит, звенит и звенит уж скоро утро а поспать не удалось и минуты а тут еще эта жара пытка китайская пытка и нет мне покоя нет покоя нет! Доколе?!

Показательная история о девочке, которая до четырех годиков все молчала, совсем, вроде бы, не умела говорить, но в ответ на вполне риторический вопрос: "Ну-ка, что это у тебя, Леночка, красненькое такое на шейке?" — вдруг вполне отчетливо пролепетала: "Комаик укусий, сукин сын".

История показательна — потому что даже ангелам, даже ботхисатвам не под силу сдержать злое слово, с ними, с комарами, в связи.

Но, меж тем, «Комарово» звучит вполне романтически — что-то дачное, дворянское, нежное. Вся русская поэзия проникнуты комариным звоном.