Азбука для непослушных - [5]

У отца Евфимия были золотые руки, и он был искуснейшим среди искусных в каллиграфии и в украшении книг и слов. Потому он и был поставлен отцом Кириллом, великим нашим учителем и философом, руководить семинарией, ибо времени было мало, а книги для моравской миссии еще не были умножены. Да, рука у Евфимия была быстрая, и он сам был лучшим краснописцем из всех; но душа у него алкала похвалы и почести. Он хотел приказывать и желал, чтобы его слушались, и всем пришлось молча признать его незаслуженное первостарейшинство, хотя отец Варлаам был выше его по чину. Евфимий не знал, что такое прощение, и был безжалостен, если кто-либо из его лучших избранных учеников хотел сделать что-нибудь самостоятельно, на свой лад и порядок, без его ведома и знания, а под внимательным оком отца Варлаама. Тогда он набрасывался на непослушного с бранью и уж, как говорится, угощал его с размахом; слова его были остры, а острое только мягкостью и покорностью усмиряется. Сейчас он стоял в своей обычной угрожающей позе, под глазом у Евфимия играла жилка, казалось, что вот-вот у него кровь пойдет носом, брызнет жарким ручейком; он стоял и ждал ответа, который уже слышал; ответа, который ничего для него не значил, кроме признания того, что он, а не отец Варлаам, главный в монастыре, и посему, он имеет право дважды спрашивать об одном и том же.

Но Прекрасный, в дерзкой своей красоте, не хотел угодить самолюбцу. Он вмиг распознал алчную и несчастную душу Евфимия, будто прочитал ее, как книгу, ибо души — это книги, а тела — их переплет, он прозрел все ее несовершенство и жажду господствовать над людьми, следствие духовной и телесной неуверенности, и только улыбнулся и не дал ей ни пищи, ни пития; не стал связывать себя союзом, который связывает слугу с его хозяином. Он только улыбнулся и сказал:

«Уже сказано, блаженный отче, все, что нужно было сказать: меня прислал тот, кто пребудет с вами, когда придет его день». И стоял, загадочно улыбаясь, перед пристыженным Евфимием, который, очевидно, сочтя юношу слишком молодым, несправедливо умалил его умение в обращении с иносказаниями. И затем, дабы еще более унизить Евфимия, глядя ему прямо в глаза, Прекрасный, словно ключом, отпер сказанное, и все мы услышали, как заскрипела заржавленная замочная скважина — душа бедного, охваченного яростью Евфимия; будто объясняя кому-то, кто нищ духом, сказал: «Отец Кирилл. Он послал меня к вам, отче».

Мы стояли, ошеломленные тем, что произошло: никогда никто не говорил так с Рыжим; мы переглянулись с отцом Варлаамом, который, повторяю, будучи мягок душой, потакал отцу Евфимию, тем самым невольно позволяя тому Насыщаться властолюбием: в глазах его я увидел страх того, что может случиться дальше. Евфимий же сдержался, чтобы не вспыхнуть, и даже попытался мягко улыбнуться, но это у него не получилось. «О!» — воскликнул он, будто удивившись, и, немного помолчав, скорее чтобы просто нарушить молчание, мучительное для его души, спросил:

«Ты какого роду-племени, юноша?»

Как иглы, как острые перья вонзались в Рыжего взгляды двенадцати учеников, Евфимий чувствовал их спиной, они требовали объяснений того, что так быстро и внезапно произошло на их глазах. «Я из Наблуса, что под святой горой Харизмой. Известен и благороден род моего отца, изографа богопослушного и славного, ныне уже покойного».

Ни один из нас тогда не понял, почему Рыжий сначала побледнел, потом позеленел, а затем вновь покраснел, возвращая себе свой обычный лик и облик; никто тогда не понял, но потом это узналось, ибо увиделось то, что не было видно. В следующий момент у него пошла носом дурная кровь, то, что было внутри, вышло наружу. Он вытер ее и с сомнением посмотрел на топор юноши, висевший у того за поясом. «Не знаю такого», — пробормотал он наконец, хотя Исиан не произнес ничьего имени, и это было странно; потом, не спуская взгляда с топора, шмыгая кровью, текущей из носа, спросил: «А на что топор художнику и каллиграфу, юноша?» А молодой человек посмотрел на топор, как будто впервые его увидел, и ответил, опять иносказанием: «Тупым бью, острым секу Так научил меня отец мой; ибо пути, которыми шел он, а теперь иду я, непроходимы, и много веток и сучьев нужно отсечь, чтобы добраться от Харизмы до вас». Отец Евфимий глуповато покачал головой, как будто понял сказанное, затем повернулся к двенадцати переписчикам и безо всякой причины закричал: «Чего ждете? Быстро в семинарию все!»

Семинаристы послушно, с любопытством поглядывая на пришедшего, заторопились друг за другом к семинарии. Вслед за ними пошел и отец Евфимий. Но не выдержал и, пройдя несколько шагов, обернулся и спросил: «А в сундучке у тебя что?»

Прекрасный помолчал, а потом смиренно сказал: «Ремесло свое в нем ношу. Этот ковчежец — мой дом, все, что у меня есть своего, ибо ремесло я от отца получил по наследству; и кроме него ничего у меня нет, благочестивый отче!»

Отец Евфимий посветлел лицом, как человек, которым правит ярость, потому что нашел у противника слабое место, коим насытит гнев своей души. Борода у него затряслась, и он радостно изрек: «