Аз воздам - [22]

Деруледе со страшным усилием сдерживал себя, чтобы не вскочить с места, не наброситься с чисто животной яростью на Фукье-Тенвиля и ударом сильного кулака положить конец его лживой речи. Но для блага любимой девушки он должен был молча слушать, пока Фукье-Тенвиль читал.

– Гражданка Джульетта Марни, вы обвиняетесь в ложном доносе на народного представителя. Этим актом вы побудили народный суд обвинить этого народного представителя, сделать обыск в его доме и потратить даром драгоценное время, которое должно употребляться на служение Республике. Такой ваш поступок был вызван желанием освободиться от человека, который мешал вам вести безнравственный образ жизни, что и привело вас на скамью подсудимых. Вы признались, что несколько граждан состояло с вами в безнравственной связи, что ваше обвинение гражданина Деруледе было ложным и злонамеренным. Наконец, вы старались уничтожить какие-то предосудительные письма. Принимая все это во внимание, я, именем французского народа, требую, чтобы из зала суда вас отвели на площадь Революции, где из рук гражданина Самсона вы получите публичное наказание плетью. Оттуда вас отправят в тюрьму Сальпетриер, где вы пробудете столько времени, сколько будет назначено вам по усмотрению Комитета общественной безопасности. Итак, Джульетта Марни, вы слышали ваш приговор. Что вы можете сказать в свою защиту?

Во время чтения обвинительного акта Джульетта была совершенно спокойна, но, когда услышала приговор, ее бледные щеки побледнели еще больше. Она ни разу не повернула голову к оскорблявшей ее черни, спокойно выжидая, когда прекратятся дикие, злорадные крики. Только кончики ее пальцев нетерпеливо барабанили по решетке. В «Протоколах» упомянуто, что она вынула носовой платок и вытерла им лицо, «усыпанное бисером пота». Впрочем, это могло быть следствием невыносимой жары, царившей в зале. Воздух был пропитан зловонием, исходившим от грязной одежды публики. Сальные свечи едва мерцали; масляная лампа чадила.

– Джульетта Марни! – повторил Фукье-Тенвиль. – Желаете ли вы что-нибудь возразить?

– Нет, не желаю.

– Не хотите ли вы иметь защитника? Это – ваше право, гражданка, дозволенное законом, – торжественно прибавил Тенвиль.

Джульетта уже готова была произнести «нет», но теперь настала минута, которой Деруледе ждал двое суток, с самого момента ареста любимой девушки.

– Гражданка Джульетта Марни поручила свою защиту мне, – громко произнес он. – Я здесь, чтобы отвергнуть возводимые на нее обвинения и именем французского народа просить о ее полном оправдании.

Громкие рукоплескания приветствовали выступление Деруледе. Утомленные депутаты встрепенулись и напрягли свое внимание. На самом верху, на одной из последних скамеек, восседал Ленуар, автор разыгравшейся драмы, и с нескрываемым удовольствием следил за происходившим.

При первых словах Деруледе яркая краска залила лицо Джульетты. Выждав, пока зрители немного успокоятся, Фукье-Тенвиль обратился к Деруледе:

– Что же вы можете сказать в защиту обвиняемой, гражданин Деруледе?

– Что подсудимая невиновна ни в одном из возводимых на нее обвинений, – твердо ответил тот.

– Чем вы докажете свое утверждение о ее невиновности? – с деланной учтивостью проговорил Тенвиль.

– Очень просто, гражданин Тенвиль: письма, на которые вы ссылаетесь, принадлежат не обвиняемой, а мне. Донося на меня, гражданка Марни служила интересам республики, так как эти письма имели отношение к вдове Луи Капета – в них излагались планы ее освобождения.

По мере того как Деруледе говорил, в толпе, особенно на верхних скамьях, начал подниматься глухой ропот, к концу речи превратившийся в могучий рев ужаса и негодования. В один миг наивная любовь толпы к Деруледе обратилась в неукротимую ненависть.

Все произошло, как предсказывал Ленуар, и даже гораздо быстрее, чем можно было ожидать; Деруледе дали веревку, и он уже висел на ней.

Джульетта была поражена. Краска снова сбежала с ее лица. Она страшно страдала: то, что она услышала, было мучительнее всего пережитого.

– Должны ли мы понимать вас так, гражданин депутат Деруледе, что предательские письма принадлежали лично вам и что вы старались уничтожить их и тот портфель, в котором они находились? – снова заговорил Тенвиль.

– Письма были мои, и уничтожил их я сам.

– Но подсудимая призналась гражданину Мерлену, что она сама хотела уничтожить любовные письма, уличавшие ее в связи не с вами, а с другим, – вкрадчиво произнес Тенвиль.

Не отвечая ему, Деруледе обратился к зрителям.

– Граждане! Друзья! Братья! – горячо начал он. – Ведь обвиняемая – молодая невинная девушка. У всех вас есть матери, дочери, сестры. Разве вы не знаете, на что способно женское изменчивое сердце, так легко поддающееся всякому настроению? Граждане, взгляните на подсудимую: она любит Республику, любит родной народ. Она боялась, что я, недостойный сын Франции, таил в душе измену против нашей великой матери. Вот что ею руководило. Она не раздумывала, она поступила, как подсказывало ей сердце, рассудок проснулся, когда дело было уже сделано. Тогда наступило раскаяние. Граждане! Разве это – преступление? Когда она увидела, что мне грозит опасность, чувство дружбы взяло верх; она любила мою мать, которой пришлось бы, может быть, потерять сына, любила мою молочную сестру, и ради них, не ради меня, послушалась голоса сердца и решилась спасти меня от последствий моего безумия. Разве это преступление, граждане? Чтобы утешить тех, кто помог ей в тяжком горе, она приняла на себя мою вину, жестоко страдает за свою благородную ложь и готова принять смерть и даже то, что в десять тысяч раз хуже смерти. Но вы, граждане Франции, вы прежде всего стоите за благородство, правдивость и рыцарство мысли и чувства. Вы не допустите, чтобы за благородное побуждение карали, как за тяжелое преступление. К вам, женщины Франции, обращаюсь я во имя вашего детства, юности и материнства! Примите эту девушку в свои объятия – она достойна этого более, чем кто-либо из героинь, которыми гордится Франция!