Айза - [97]

Это подстегнуло ее страх. Ей стало не по себе от сознания, что она оказалась на крошечном островке в компании с человеком, которому нравится поглощать все это чтиво. Устроившись в том самом кресле, в котором он, наверное, часами впитывал в себя рассказы о смерти, Айза спрашивала себя, какие странные мысли рождались в голове Гойо Галеона, когда он пытался уподобиться разбойникам, которые скакали по техасским прериям или аризонским пустыням, преследовали краснокожих или делали насечки на рукоятке револьвера.

С каких пор он увлекается романами такого рода? Какой из них подсказал ему идею убить человека клеймом для скота, сыграть партию в покер, куря сигару с динамитом, или отдать женщину на съедение кайманам, подвесив ее за запястья так, чтобы ноги касались воды?

Сколько таких вот дикостей описывалось на тысячах печатных страниц и какие из них был способен осуществить безумец, которому вдобавок все сходило с рук, — Гойо Галеон?

Если у Айзы еще оставалось какое-то сомнение в бесполезности сопротивления, часы, проведенные среди книг Гойо, в то время как за окном шел дождь, а где-то вдали еще слышались раскаты грома, окончательно сломили ее и без того подавленный дух. Когда наступил вечер и окном завладели тени, не позволяя разглядеть ветку самана, склоненную над водой, Айза приняла решение подчиниться судьбе и впредь не произносить ни одного слова, которое могло бы разозлить человека, до такой степени предрасположенного к гневу и насилию.

Она поужинала в одиночестве, съев без аппетита вкусную рыбу, которую подала ей необщительная мулатка, и легла спать голой, даже не удосужившись запереть дверь, которую Гойо Галеону ничего не стоило выбить одним ударом ноги.

~~~

Ее разбудило ощущение, что за ней наблюдают, однако, открыв глаза, она обнаружила перед собой не кого-то из знакомых мертвецов, которые часто к ней приходили, а суровую физиономию Гойо Галеона, который разглядывал ее при свете свечи.

Ее первым порывом было закричать, однако она твердо решила не поддаваться страху, сознавая, что для нее важнее всего вернуться к матери и братьям, и в тот самый момент, когда он поставил свечу на стол, она ощутила слабый запах, показавшийся ей смутно знакомым, хотя вначале она не сумела связать его ни с чем конкретным.

А вот Гойо Галеон, не сводивший взгляда с ее гладкой и блестящей кожи и треугольника густых волос, который обладал свойством завораживать, не сразу обратил внимание на этот запах луговых трав и дешевого мыла, мало-помалу заполнявший комнату, однако в конце концов аромат стал таким сильным и таким явственным, что его уже нельзя было не почувствовать, и, принюхавшись, наморщив нос, он понял, что этот характерный и уже почти забытый запах исходит не от Айзы. Тогда его лицо исказила гримаса, он побледнел и начал озираться по сторонам.

— Что это такое? — хрипло проговорил Гойо; казалось, ему стоило немалых усилий произносить слова. — Чем это пахнет?

Айза кивнула в сторону стула, стоявшего в самом дальнем углу спальни:

— Это она. Она здесь.

— Там ничего нет, — воскликнул Гойо, поворачиваясь туда, куда указала девушка. — Я ничего не вижу.

— Вы не можете ее увидеть, но она там.

Гойо Галеон стоял не шелохнувшись, глядя на пустой стул: именно оттуда исходил характерный запах дешевого одеколона и резкого и стойкого мыла — его первое детское воспоминание, запах Фелисианы Галеон.

А значит, его мать — крупная, полная и ласковая женщина, любовь и внимание которой он безуспешно пытался обратить на одного себя, — несомненно, сидела там, на стуле в самом дальнем углу спальни, и наверняка смотрела на него с тем же хмурым и суровым выражением, с которым отчитывала его за то, что он подговорил братьев наворовать кукурузы с окрестных участков или побить соседского мальца.

Фелисиана была там, но в том, как она выдавала свое присутствие, не было заметно ни нежности, ни любви. Напротив, Гойо уловил настолько явную злость и враждебность, что невольно поднялся, ошеломленный, и буквально выскочил из комнаты, прошел через весь дом, спотыкаясь в темноте, и выскочил под дождь, чтобы, дрожа от страха, опуститься на землю рядом со стволом самана, склонившегося над рекой.

Айза Пердомо молча смотрела на согбенную фигуру придавленной горем женщины, сидевшей на стуле. Та подняла покрасневшие глаза, уставшие от слез, и тихо прошептала:

— Я была беременна девять раз, и девять раз думала, что мои дети имеют право на жизнь, хотя из-за этого мне и приходилось гробить себя работой… Как же грустно сознавать, что все девять раз я ошибалась!

— Это не так! — возразила Айза. — Вы не ошиблись! Виноваты они сами.

— Они? В чем они, в сущности, виноваты, если они были детьми Фелисианы, «самой горячей киски саванны»? Кто я такая, чтобы указывать им, что хорошо, что плохо, если ложилась в постель со всяким, кому приглянулась, и даже не осмеливалась попросить у него денег, чтобы прокормить своих сыновей?

Бесполезно было и пытаться убедить мертвую женщину в том, что ее жизнь была чем-то большим, чем нагромождение ошибок, которые ей все равно уже не исправить, и Айза знала, что этой ночью ее миссия сводилась к тому, чтобы сидеть на кровати, обняв колени, и молча слушать причитания человека, которому только и надо было, чтобы кто-то проявил хоть чуточку внимания к его жалобам.