Ай-Петри (нагорный рассказ) - [13]

Я видел, как он вышел из камеры. Дочь старика догнала доктора на лестнице и повисла на его руке, целуя ее и сползая по стене на ступеньки. Ее плечи вздрагивали.

Сразу после обеда я надеялся хорошенько вздремнуть, но Мохсен пришел ко мне пить чай. Четвертый стакан янтарного терпкого дарджиллинга меня ободрил вполне.

И тогда я вновь заговорил о Разине. Я сообщил Мохсену, что поначалу казаки просили себе лишь немного прибрежной земли, чтобы на ней поселиться с миром. Они вовсе не собирались пускаться в грабежи. И только коварство хана вынудило их совершить упредительные вылазки. А дальше — больше, семь бед один ответ.

В ответ надзиратель вскипел. Он так страстно жестикулировал, что я подумал: сейчас навалится животом и задушит.

Мохсен кричал, что Разин после резни в Астрабаде увез на остров 800 женщин. И всех их зарезал.

(Он сказал «eighteen hundred», — но поправлять его я не стал.)

Я возразил ему: на войне как на войне. Очевидно, после многодневной оргии женщины обременили казаков: их надо было кормить, с ними нельзя было воевать на море, корабли были перегружены. Вернуть женщин в Мазендеран означало окончательно предать их бесчестию — шариат жесток. Они и сами бы того не захотели. И что бы они там делали, без мужей? А казаки их облегчили, спасли от мук голодной смерти на пустынном острове. Я уверен, женщины сами упросили казаков совершить над ними такое.

Мохсен поник. Я вздохнул.

И тут надзиратель протянул мне наручники.

Я смиренно подставил запястья.

Мохсен приложил палец к губам, и мы тихо спустились вниз. Вложив в руку фонарик, надзиратель ввел меня в подвальный коридор. Он шепнул: «Go, see you later», — и я скрылся в подземелье. Сужаясь в иных местах до ширины грудной клетки — и тогда мне приходилось глубоко выдыхать, чтобы миновать теснину, — ход вывел в подобную башню, но меньших размеров. Только я успел оглядеться — вверх вела винтом похожая каменная лестница с веером широких ступеней, но без перил, — как дверь певуче отворилась, и в световом параллелепипеде возник Мохсен.

Я вышел наружу. Терпкий запах Каспия ворвался свободой в мои легкие. Волны мерно рассыпались у ног, выплетая по песку тающие галактики. Надзиратель рассказал, что этим подземным ходом Мирахмед-хан сумел вывести свою дочь. Бежав таким способом из-под осады казаков, они спаслись морским путем.

Не снимая наручников, я искупался в море, залитом маслом заката.

Ночью я снова никак не мог уснуть. Перед моими глазами одно за другим всплывали, метались, опрокидывались женские лица. Часто искаженные гримасой ужаса и страдания, или погруженные в скорбь, эти лики о чем-то безмолвно просили.

Снаружи надрывались цикады. Луна взобралась в зенит и, сжавшись, как световое пятнышко под лупой — в фокус, поливала округу серебряным молоком.

Я поднялся и на цыпочках спустился вниз.

На предпоследней ступени, на холме высокого тюфяка спал Мохсен. Переступить его огромное туловище и широкую высокую ступень было невозможно. Я остановился, не решаясь прыгнуть.

Надзиратель спал навзничь громоздко и грозно, как вулкан. От его храпа трепетала свеча, догоравшая в изголовье.

И тут кто-то тронул меня за плечо.

Я не обернулся, потому что не мог себе представить, что сейчас, в пустой тюрьме, меня кто-то может тронуть за плечо. Но чья-то легкая ладонь пожала и спустилась к локтю. Я дрогнул. Надо мной, ступенькой выше, стояла дочь заключенного бухгалтера.

Лицо ее было открыто.

Виновато улыбнувшись, она приложила палец к губам и другой рукой потянула меня за собою.

Мы вошли в мою камеру.

От страха я влез в нишу и выглянул наружу. Все вокруг было залито луной. Сияющее полотно пересекало море и вздымало горизонт. У входа в полицейский участок стояла фигура. Часовой курил. Собака пересекла двор и развалилась под фонарным столбом. Часовой скрылся.

Я обернулся.

Лунный луч пересек ее плоский живот и, слепя, скользнул по полноте грудей, по шее, когда, сняв через голову платье и оставшись в одних шальварах, она сделала два шага. Золотисто-смуглая кожа, пушистые долгие ресницы, мягкие внимательные губы и мучительно-пристальный блеск черных бархатных глаз объял меня всего и погубил.

Я многое узнал той ночью об этой хрупкой нервной персиянке.

Проснулся с чувством наслаждения, что ничего о себе не помню.

Солнечное пятно лежало на моих закрытых веках.

Я не хотел открывать глаза и вскоре задремал снова. И тут мне в послесонье привиделся кошмар. Я вдруг превратился в вертикаль, в тубус, в подзорную трубу — и сквозь себя узрел, что наша башня превращается в спираль гигантского карьера. Что теперь по лестнице вокруг километрового провала ползут крупнотоннажные механизмы, поднимающие на поверхность земли породу. Выйдя из своей камеры, я едва не был задавлен катящимся колесом размером с дом. В пазах колесного протектора я увидел взлетающие и опускающиеся камни, части человеческих тел, застрявшие по дороге. Я силился всмотреться в мертвые раздавленные лица, — но тем временем колесо опасно накатило, затмило, и еле успел проснуться.

Скоро услышал, как внизу подъехала машина. Не сразу выглянув, увидел, как два санитара загружают носилки с телом, обернутом белой материей.