Автопортрет - [9]

Нет, я не наркоман. Зверь. Хотя и не зверь тоже. Разве гиена, шакал, койот, стервятник падалью питающийся, крыса мерзская свинцовый кабель грызущая есть представители славного племени зверского? Я превратился в одну из этих тварей мерзских. Знаешь, о чем я жалел – нет, проклинал, когда расстался с тобою навсегда? Что не разорвал губы твои в поцелуе, не расстерзал, не овладел, не изнасиловал, не выпил, выцедил до капли последней кровь отравленую твою этот обезумевший от боли шакал, гиена, койот, крыса мерзская кабель телефоный грызущая…

Между нами некая разница в возрасте, поэтому ты могла и не видеть эти фильмы. Да точно, что не видела, ибо была бы другим человеком совершенно. Документальные, которые крутили в ХРОНИКЕ что на Ивана Франка. Серьезные были ленты. Были да сплыли. Сколько лет прошло, совсем пацан был, а запомнились. Собственно говоря ленты эти чёрно – белые с вечно рвущейся пленкой в зальчике с колченогими стульчиками и сформировали меня, подростка. И если во мне есть хоть нечто человеческое, то оно оттуда. Современых пацанов формируют «МЕНТЫ», «БРАТЫ», «КРЕСТЫ», нас же формировали иные картины. И после этого они смеют мне мозги пудрить своими замечательными бандеровцами с руками по локоть самый в крови еще кипящей, неучи, бездари, преступники… да, преступники, ибо пичканье ядом лжи, мимикрии и забвения есть преступление, изменился лишь набор фантиков и отмычек к неокрепшим душам. «Жить вовсе необязательно, плавать – необходимо». Маггелан. Так же как и думать. Любить. Хотя последнее вовсе необязательно. Живут же люди, вот я к примеру, безо любви всякой.

В раз который плетусь уныло по бодворку ненавистно постылому. Ни тебе ни пригласить, ни зайти, ни присесть, ни воды глотка, ни хлеба куска – никогда как и не разу не поинтересоватся, голоден ли, здоров, есть ли пара баксов в кармане, ни приобнять, ни поцеловать, ни пол слова ласкового сказать… как всё это выдержать можно, зачем, почему, как всё это не по людски будет.

В котрый раз плетусь проклиная себя. Зачем она тебе? Похоже тебя просто юзают как юзает водила протирая стекла. Ветошь износится и будет заменена другой, новой, а ту, старую выбросят на помойку и забудут в тот же час. Кто вспомнит какую – то тряпку на следующий день. Ты страдаешь, мучаешься, на тебе давно лица нет, ты можно сказать пропадаешь на глазах, и кому оно надо? Ей? Холодной, равнодушной, наблюдающей за тобой словно вивисектор за подопытной лягушкой? Через тебя перешагнут как через день вчерашний. Кто помнит, думает о дне вчерашнем? У этой женщины странное, двойственное ко мне отношение, но то, что она бессердечна и жестоковыйна, неоспоримо.

«И то, что это я, Костя Левин, тот самый, который приехал на бал в черном галстуке и которому отказала Щербацкая и который так сам для себя жалок и ничтожен – это ничего не доказывает. Я уверен, что Франклин чувствовал себя так же ничтожным и так же не доверял себе, вспоминая себя всего. Это ничего не значит…». Это ничего не значит, что мы вновь расстанемся у твоего подъезда и я побреду уныло своей дорогой, одинокий, усталый, заброшеный и никому не нужный дядька. Ничего не значит…

Всё равно найду и полюблю тебя последней любовью как и ты меня. На большее нас не хватит да оно и без надобности. Выплеснем друг на друга всё, что не долюбили, не дострадали, дорыдали, досмеялись… два гибнущих от одиночества и ненужности еще живых существа, потянувшихся друг к другу словно лепестки в лучах восходящего солнца..

Ты меня погубила, вот ты меня и спасай. Иначе сердце мое разорвется от несостоявшейся любви, слез невыплаканых, невысказаных слов и нерастраченых чувств, иначе зачем я? Ты зачем? Будем как одно целое и каждый сам по себе. Станешь моим вторым Эго так же как я твоим. Растворюсь в тебе как ты во мне. Возьмемся за руки и рукопожатие наше не разомкнет даже смерть. Вся моя предыдущая жизнь была лишь прелюдия, настоящая начнется когда встречу тебя. Ты проходишь пол мира в поисках человека, а он на расстоянии вытянутой руки. Ну где же ты…

Полагаю ты помнишь тот звонок, буквально несколько фраз. Уже с утра меня начал точить червь – позвони да позвони, ну я возьми и позвони, зачем противиться – спрашивается? Хотя рука аж никак не подымалась, как можно!, после всего того кровогноехарканья взаимного да разбегу в стороны разные чтоб не видеть – не слышать друг друга взаимно ненавистных. Так вот, хоть мысль сама звучала кощунственно, но мы взяли и помирились, это же не понарошку было, я ж ничего не путаю, ведь нам было плохо, нам и сейчас плохо, ведь не могут же люди вот так, в одночасье взять зачеркнуть и забыть друг друга, я знаю, что слов тех ты бы не простила никогда и никому, а мне вот, взяла и простила.

Наверное это сродни любви родительской в том случае трагическом, когда дитя любимое единственное становится хромоножкой, эпилептиком, наркоманом… их любовь от этого ведь не становится меньше, не исчезает бесследно, не расстворяется подобно туманной дымке утренней, нет, она всегда с ними, до конца самого, вздоха последнего, просто она иной становится – мученической, жертвенной, страдальческой… Мы сидим на скамеечке, покуриваем. Затем ты достаешь из сумки пакет. А из пакета два банана. Один отправляешь себе в рот, другой сначала в пакет, затем в сумку. Приятного аппетита, дорогая!