Автопортрет - [2]

Уик – уэнд святое время аутсайда в одном из баров или кабаков понатыканых тут на каждом углу. Посреди ночи честной ты частенько заваливаешь в один из них, там мы и встретимся, но я не узнаю тебя. В который раз… Единственно, что останется от прошлой ночи, так это смутный образ блондинки « Нет, сегодня никак, давай завтра». Первая волна разлилась спасительным теплом и боль отступила. Закуриваю. Откидываюсь на спинку колченогого стула посреди убогого жилища. Неверным движением плескаю на дно и с любопытством пьяницы рассматриваю на свет содержимое. Как будто силясь там что – то (кого – то?) увидеть. Отравленый любовью и алкоголем мозг начинает свой диалог, переходящий в монолог безумца с чертом усевшимся на дне. Ближе к утру телефонный звонок подгулявшей подруги разбудит обнимающий комод белой березы приличного с виду мужчину и приведет его в относительное чувство.

Запросто – ответил я, ещё и плечами пожал. Непринужденно так, экая невидаль, мол. Через десять лет, и через двадцать – тут ком забил глотку проклятый, каждый раз сбивающий дыхание, когда ты схватываешь в охапку волосы разом встряхивая их. Нарочно, признайся. И пелена. Заволакивающая глаза в самый неподходящий момент. Подступающая разом, внезапно, будто спазма. Словно брызги дождя, бьющее о лобовое стекло. Вначале ты их смахиваешь, затем дождь усиливается и дворники не успевают справляться со своими обязанностями. Стекло заливает и ты на полном ходу врезаешся в столб. Насмерть.

И вскочил в смертном крике ужаса от приближающегося холода могильного со своего ложа гвоздями утыкаными человек нагой с ликом Христа светлым, стигмамы кровавами, венами лопающими на костяшках словно у мертвяка белесыми, словно вспомнил он в миг тот самый про «…спасение подстерегающее страждущего на углу ближайшем», до которого дойти еще надобно, и услышал он голос с небес самых донесшихся, и отступил ночи мрак, и забрезжал рассвет не только за окном, но и в душе его заблудшей и гаснущей человеческой.

Я стал похож – ого, на Диогена! Правда, учитель искал человека. Так же, средь дня бела брожу с фонарем зажженным объясняя попутно: «Ищу женщину. Найду и брошу жизнь под ноги. Приветствуется проститутка». Размышлять начал, а это признак плохой. Вопросы задавать всё больше каверзные да дурацкие. «А когда это Вы Игорь Афанасьевич в последний раз были с женщиной любовно?». Не в смысле, а любовно, да что Вы говорите такое, да мыслимо ли, в тысячелетии этом, правда в начале его самом, и кто бы поверил, звучит странно как – то, уж не больны ли, говорите трезвы даже были, ну и дела, и кто поверил бы…

Разбитое вдрызг корыто как промежуточный итог прожитого, когда главные жизненные силы ушли в никуда – гулянку, пьянку, бабы, шараханье из стороны в сторону, и всё от того, что не было тебя рядом, чей голос в утренних сумерках развернул меня, шапочно знакомого пьяного дурня из – за океана на сто восемьдесят градусов от непоправимого. Разве не твой голос выдохнул: «Дорогой!», хотя я понимаю всю его условность, ты просто спасала гибнущего, ты знаешь что это такое, у тебя оказалась душа и сердце, чего в помине не было у той другой. Только бы ты согласилась со мной встретиться, только бы, заклинаю словно сомнамбула в который раз… Осколок прежней Руси, вечный жид, летучий голландец, и ты – такая ослепительно красивая, молодая, умная, тонкая, высокая… Я расскажу тебе о сказочной красоты закатах там, где доносится шум впадающей в океан Амазонки, о том, что происходит в душе пока еще человека, когда ему под ноги швыряют чувяки, а на Рождество вместо сына он обнимат нары, о чем думает сидящий одиноко на краю света мужчина без гроша в кармане, об совести угрызениях и приступах отчаянья от сознания того, что скатываешься в криминал, о чувствах обуревающих душу твою при звуках танго, о том как берется рука партнерши, меняется лицо, замирает сердце и едва слышно дышится ноздрями, тихо подергивающимися то ли от чарующих звуков, то ли от разгорающейся страсти, и как глаза находят глаза… Пауза. Вот смотри. Стану посреди комнаты и сымитирую. Правая рука приобнимает талию воображаемой дамы, левая приподымается в поисках ее руки. Uno – шаг правой назад, dos– шаг левой в строну, tres – правой вперед, cuatro – левой вперед, cinco– правая приставляется к левой, причем особым шиком считается приставить ногу наперекрест, правда от этого суживается маневр дальнейший, да не беда, seis – левой вперед, siete – корпус разворачивается на 90 градусов вправо с одномоментным шагом правой, ocho – левая присавляется к правой. А теперь смотри еще раз. То же самое, только при условии «Bailartangoescasihaseramor». Тут я замираю, и начинаю тихо расскачиваться в такт воображаемой музыки. Правая на высоте талии, левая всё никак не может нащупать твою ладонь, она исчет, шарит, рыскает в воздухе, и вот, наконец – то, замирает и берется движением маэстро охватывающего скрипичную деку – легчайше, нежнейше, воздушнейше. Корпус плавно расскачивается, расскачивается, из стороны в сторону, из стороны в сторону, наконец попав в такт правая отводится назад, да не тупо, не от бедра даже – чуть ли не от плеча и далее влево – корпусом, вперед – телом всем подавшись, далее – порывом, не стать – замереть, не танцевать – священодействовать – casihaseramor. Ах, дорогая! Мы махнем с тобойпосреди зимы в знойный Буэнос и первым делом пойдем на Сан Телмо. Затем, околдованые волшебными ритмами танго и милонги завалим в таверну, что на углу и предадимся безудержному гудежу. Буэнос город ночи, ночью обнажаются человеческие инстинкты, пороки, страсти и это просто замечательно, что есть такой город где можно предаться инстинктам, порокам, страстям открыто, как зверям, животным – не как эти мерзские людишки – тайно, подло, ханжески, лицемерно, обманом, о, нет! – мы махнем не в гостиницу – дом свиданий, где всё (стены, пол, потолок, всё, всё, всё!) в зеркалах, зеркалах, зеркалах!, где ты выдохнешь, как некогда выдохнула Амор: «Возьми меня как девку, как последнюю портовую девку, ну пожалуйста, возьми!», и я возьму тебя как последнюю портовую, и стены, и пол, и потолок все вместе взятые зажмурятся от бесстыдства и распутства такого, и мы будем счастливы как могут быть счастливы звери дикие, животные, совокупляющиеся посреди джунглей, прерий, пустыни, ведь мы с тобой одно целое, ведь правда дорогая, иначе мы бы не были вместе, это такая редкость, такое счастье, найти друг друга, просто невозможно, правда… Хорошо бы навернулись слёзы, не наиграные, пьяные, бабские, а правильные, выказывающие любовь и душу. Иначе как ее увидать. Только бы я тебе приглянулся, только бы, повторяю словно сомнамбула в раз который…между нами не будет ни слова, ни капелюсечки лжи, да что там лжи – умолчания простого, тут я схвачу за волосы, грубо как только смогу и посмотрю – нет, зазырну в глазища твои бездонные в котрых тону уж год какой безнадежно да так, что тебе дурно станет, испепелю взглядом ненавистно – любовным от которого вывернет тебя всю наизнанку, опять же, тут я предупредить обязан, взгляд не исключено вовсе бешеный выйдет, если ты – выдохну, если ты, солнце мое, альтер эго солжешь мне хоть в чем, если посмеешь оскорбить себя ложью, я закачу тебе, жизнь моя, такую пощечину, оплеуху, от которой содрогнется мир, а Земля слетит с катушек и улетит в тартары, но если я – тут голос мой понизится до шепота зловещего, до обертонов еле различимых, если я – червь, мразь и падаль псевдочеловеческая солгу тебе – ты плюнешь в лицо мне, и это будет гораздо страшнее пощечины или оплеухи, иби плевок – эту печать каинову не стереть никогда и прохожие, и дети, и старики, и женщины, будут оглядываться вслед тыча пальцем и крича с спину согбенную: « Иуда, смотрите, вон идет Иуда!». Затем я поцелую тебя так как не целовал никого и никогда не поцелую более. Едва слышно, различимо, это будет поцелуй хаш, легкий словно дуновение ветерка, младенца дыхание, света утренний лучик, скерцо Паганини, этюд Шопена… Затем это произойдет само собой – не нелепый, многократно осмеяный и позорный акт, пилилово, случка плебеев, черни, отребья, истекающих спермой и влагалищными выделениями двух разнополых тварей, животных, скотов, приматов – нет, это будет во сне словно, когда ты просыпаешься и понимаешь, наконец то оно произошло, этим промозглым осенним вечером, то самое главное событие жизни твоей к которму ты так стремился все эти долгие и страшные годы одиночества, любовной тоски и ожидания безнадежно долгого. Глаза наши широко открытые зажмурятся в тот самый последний миг, а пальцы – они вонзятся судорожно в одеяло, подушку, простынь, во что угодно только не в тебя, ибо атомная бомба любви заложеная в них взорвется и разорвет в клочья, молекулы, атомы самое драгоценное и единственное существо на белом свете – тебя.