Автопортрет с устрицей в кармане - [49]

Аббат спросил беса, говорят ли в обществе о его смерти. Бес отвечал ему, что, конечно, говорят, но, в сущности, очень немного; можно даже сказать, и вовсе ничего. Это расстроило аббата: ему казалось, что не совсем же он человек без заслуг, чтобы его кончина осталась незамеченной, и что внимание публики к таланту есть первое поощрение его предприимчивости, если же публика встречает успехи своих поэтов неизменным равнодушием, ей не стоит удивляться, когда она перестанет о них слышать. По некотором раздумье он решил, что виною этому Компьеньские маневры, сделавшие сильное впечатление в публике, и смирился с мыслью, что его непритязательная кончина, конечно, не может соперничать с показательной обороной крепости, обедами у маршала Буффлера, штурмом ретраншементов и фуражными вылазками в присутствии короля. Чтобы отвлечься от этого, он спросил у беса, какие наказания для него приготовлены. Бес отвечал, что весьма и весьма мягкое: ему всего лишь придется читать сочинения аббата Шуази, его собрата по Академии; что будь у него, беса, достаточные способности, он исчислил бы перед г-ном аббатом все роды мучений, принятых в здешнем краю, но теперь вынужден просить г-на аббата поверить ему на слово. Аббат с сомнением переспросил, точно ли это вся кара, к которой его приговорили. Бес заверял, что ничего сверх сказанного не прибавится и что здесь никто не горит желанием истязать сочинителя «Агамемнона» и «Федерика». Аббат, не ждавший найти здесь поклонников, повеселел и сказал, что в таком случае нечего терять время. Бес наволок ему груду томов и откланялся.

Аббат Буайе, как и все мы, слышал многое о причудах аббата Шуази, но находил, что смолоду надобно перебеситься; на сочинения его он смотрел как любой старик, думающий, что большие дарования кончились с его юностью; но, взявшись за назначенное ему чтение, он вынужден был признать, что все это написано гладко и даже не без изящества и что сочинение этих книг должно было оставить аббату Шуази куда меньше времени на проказы, чем принято считать. Он даже спрашивал себя, не вышло ли с его наказанием какой ошибки. Он не чувствовал усталости и неудобства, хотя не мог ни подняться из кресла, ни даже переменить позу. Он прочел все тома и взялся их перечитывать; многие красоты он в этот раз заметил впервые. О некоторых страницах он жалел, что не познакомился с ними раньше, когда они могли дать ему предмет для трагедий.

На пятый-шестой раз аббат почувствовал некоторое пресыщение, но понадеялся, что оно пройдет. К пятнадцатому разу оно стало нестерпимым. Он знал труды аббата Шуази лучше, чем сам Шуази, но это не принесло ему ни мудрости, ни радости, ни малейшего отдохновения. Он вытвердил все наизусть и приветствовал начало новой страницы, декламируя ее конец. Каждый том наполнился его врагами; каждый герой, каждое положение, каждая сентенция хотели ему зла. Он совершил путь от охлаждения до неприязни и теперь ненавидел всякое вдохновение аббата Шуази, все его ученые досуги, всякий миг, который тот проводил, грызя гусиное перо. Похождения пастухов казались ему верхом распутства, путешествие в Сиам — выдуманным от начала до конца в парижских креслах, царь Соломон — удачливым грешником. Он обращался к царице нимф, спрашивая, как ей удалось прочесть от слова до слова любовные послания, искупавшиеся в реке; он потешался над письмами, брошенными в лесу, но неизменно находящими адресата; прощанье любовников было для него образцом натянутости, их свиданье — превосходящим все, что было сказано и сделано напыщенного; он радовался их несчастьям, призывая на них новые, он сетовал на их веселья, заклиная небо прекратить их, и язвительным смехом встречал утверждение просвещенной пастушки, что душам, разлученным с телами, есть досуг следить за живыми. Он чувствовал себя мельничным ослом, ходящим всю жизнь по заведенному кругу, но не мог прекратить чтение; его изнуренный взор приподнимался к картине с селедками, а воображение на тысячу ладов дорисовывало ее нижнюю часть, то приделывая к рыбьим головам женские ноги, то делая их полковыми знаменами в батальной сцене; он мучился всеми муками, какие можно себе представить, а свеча перед зеркалом все горела, не умалившись ни на волос, и чайник все так же дымился на лаковом столике. Он хотел бы умереть, но первый опыт в этом роде закрыл пути ко второму. Он заглядывал в себя, чтобы хотя в воспоминаниях обрести минутное укрытие, но и в глубине сердца находил лишь добродетельных туземцев, похотливых пастушек, испанских епископов и боевых слонов в серебряной сбруе. Мучения его были неописуемы. Он не знал, сколько прошло времени и, лишь когда к нему снова заглянул знакомец его бес, заметил, что в моду вошли румяна и суконные гетры на пуговицах. Бес, кланяясь, спрашивал, как он поживает. Аббат, до краев полный Сиамом, отвечал, что едва ли рискует умножить свои мучения, если спросит, чем он их заслужил. Бес с вежливым удивлением вопрошал, неужели он почитает свои бедствия столь великими. Аббат сказал, что привык избегать бахвальства, однако в сем случае может утверждать с уверенностью, что на свете не сыщется мук больше его собственных. Бес спросил, что скажет г-н аббат, если такая мука найдется. Аббат отвечал, что не поверит этому, пока не увидит. Бес предложил ему прогуляться, и аббат почувствовал, что может встать. Они вышли из комнаты и двинулись длинным коридором, где под каждой дверью почему-то стояли туфли, мужские и женские, а из-за дверей неслись глубокие вздохи, рыдания и пени на разных языках, пока наконец, перекрывая весь гнев и скорбь, в уши г-на аббата не ударил один могучий вопль, заставивший призрачную кровь похолодеть в его призрачных жилах. Перемежая стоны безысходного горя со взрывами неистовой божбы, чей-то голос громко декламировал: «Нет, греческой земли богатствам и отрадам с блаженством сих краев не оказаться рядом», а потом: «Свершает полубог с блистательным надменьем триумф над временем, над смертью и забвеньем» и другие строки, казавшиеся аббату смутно знакомыми. «Ну вот мы и пришли», — сказал бес. С изумлением аббат обернулся к нему… «Это г-н Шуази, — отвечал бес, пожимая плечами, — читает ваши сочинения».