Автопортрет с догом - [13]

Она ведет бесшабашную, богемную жизнь. Пьет все, что попадет под руку, и почти не пьянеет; ночует у кого придется. За беспорядочную жизнь, еду всухомятку и курение наказана язвой.

У нее тесно. Архи. Живет она с соседями, комнатенка у нее небольшая, да и та насквозь занята огромным, быть может даже концертным, роялем. Рояль в комнате не помещается и вылезает одним боком в дверь, так что комната у Рогнеды никогда не запирается. Но у нее хорошие соседи.

Это универсальный инструмент. По-моему, она на нем даже спит. Обедает, во всяком случае. На нем в беспорядке навалены книги, ноты, камни, посуда, на нем же — проигрыватель с одной (хрипящей) колонкой и гипсовые маски каких-то чудовищ. Когда просишь сыграть что-нибудь, она с готовностью соглашается, идет к инструменту, но тут же беспомощно опускает руки и просит извинить ее: к клавиатуре тоже не подберешься.

У нас с Рогнедой маленькая тайна. Однажды, лет пять назад, я зашел к ней выпить кофе. Фирма угощала чешским пивом и, как всегда, хрустящими хлебцами с сыром. Затем хозяйка взгромоздила на свой старенький «Аккорд» какой-то пыльный диск, кажется концерт для гобоя с оркестром Беллини. Я закрыл глаза. Устал, да и музыка была хороша. Рогнеда вдруг романтически подплыла ко мне, стиснула меня своими, оказавшимися необыкновенно сильными, костлявыми пальцами за виски (я оставался в кресле) и страстно, взасос поцеловала меня в мое почти уже оголившееся темя. Я разнял руки (было как раз время уклоняться от ее прокуренных объятий, она увлеклась) и встал. Она порывисто-театрально отвернулась к стенке и, накрывшись локтем, сказала:«Простите!» Потом подала свой неопрятный кофе — Беллини разыгрался не на шутку. Затем села напротив и, наставив на меня свое худое, угловатое колено, все время держала меня под его прицелом, пока Беллини заканчивал свой концерт. Только конец концерта меня и спас. Эти старые итальянцы.

Об этом мы не вспоминаем. Просто ничего не было. Выкинули из головы. Но Беллини, Перголези и Скарлатти она при мне больше не ставит. Даже в своем любимом Вивальди, кажется, разочаровалась. Говорит, что он действует слишком по-мещански, грубо. «Взламывает» ее. Затрагивает лишь верхний слой ее эмоций (она сказала: души). Что музыка Вивальди не создает у нее настроения, а лишь иногда отвечает уже существующему, что…

Не знал Вивальди, что у нее такая многослойная душа. А то писал бы специально для нее.

Вот мой паноптикум. Машиного портрета в нем не помешаю — боюсь оказаться слишком пристрастным.

АЛИСА

Итак, все наши знакомые — это знакомые моей жены Алисы. Все бывшие и бывающие в нашем доме люди — это люди, с которыми познакомилась она. Кроме Кости, как уже было сказано. Костя — мой друг.

С людьми Алиса сходится легко, быстро и так же легко расходится. Это у нее профессиональное: она журналистка. Она знакомится с ними на пляже, в поездах, в самолетах либо просто на улице, реже — по долгу службы. «Интересных» людей она с одного взгляда угадывает, «неинтересных» у нас не бывало.

Нескончаемая череда разных доцентов, профессоров, спортсменов и артистов прошла через наш дом, прежде чем Алиса остановилась на этих сегодняшних наших знакомых. Она приглашала всю эту знать «на чай». Мало кто мог отказать улыбчивой зеленоглазой женщине, красота которой была отнюдь не обложечной, не стандартной. К тому же и жесты ее были так теплы.

Но знаменитость по ближайшем рассмотрении оказывалась не такой уж знаменитостью: актер был актером на вторых ролях (к тому же часто забытого спектакля или фильма), профессор — заштатным, спортсмен — либо «экс», либо просто дисквалифицированным, спившимся ничтожеством. Были среди них, конечно, и люди достойные, но они почему-то у нас не приживались. Зато ходили, звонили и надоедали другие: неудачники, отставные оперные знаменитости с афишами канувших в небытие премьер; кандидат наук, вечно читавший нам свою так никогда и не защищенную докторскую (агробиолог); начинающий драматург пятидесяти с чем-то лет, о семи дочерях и трех женах, поклонник театра абсурда, но ненавистник Ионеско и Беккета: в одной из его пьес предписывалось построить на сцене действующую (планетарную) модель атома, слов абсолютно никаких, и зритель должен был лишь «созерцать» движение частиц, постепенно проникаясь таинством космоса; зато в другой у него действовали и произносили монологи (он считал, что диалогов в жизни никогда не бывает, даже если люди и разговаривают друг с другом, — никто никогда не слушает друг друга) — зато в другой у него действовали и произносили монологи персонифицированные женские гениталии и Язва Двенадцатиперстной Кишки; философ, прямо на глазах у гостей последовательно осуществлявший все три этапа феноменологической редукции — психологическую, эйдетическую и трансцендентальную (он понимал их как три ступени саморазрушения сознания — дхарану, дхьяну и самадхи йогического созерцания), в результате чего один опорожнял бутылку коньяка и требовал еще; был один — очень ветхий — дирижер, носивший седой напудренный парик, серьезно веривший, что его вот-вот «оценят и позовут» (он появлялся у нас не иначе как во фраке и с тремя гвоздиками для Алисы — и с целованием рук; под париком у него оказалась не бледная измученная лысина, как можно было ожидать, а удивительно рыжие и здоровые для его возраста волосы какой-то пылкой и непобедимой желтизны); был художник-абстракционист, серьезно гордящийся тем, что не смог бы нарисовать даже спичечного коробка, работавший только одним — «желтым», как он считал, — цветом, на самом же деле — белым: он был дальтоник; был спортсмен, биатлонист, не единожды встававший перед Алисой на колени — не ради ее прекрасных глаз, конечно, но ради ее кошелька: под заклад своего мастерского значка он не раз со слезами на глазах вымогал у нее на горькую (так этот значок где-то у нас и валяется); была, наконец, бывшая оперная певица — благородная косметическая старушка с буклями, которая оказалась потом просто театральной гардеробщицей, правда, с всю жизнь продолжавшимися задатками и мечтами «стать»; когда эта старушка пробовала петь, то Дези иронично подвывала ей: как ни крути, наша собака была музыкальна и юмора не лишена.