Автомобильный король - [11]

Эбнер Шатт добросовестно выполнял свою работу, но в глубине души не переставал побаиваться. Если бы не высокая оплата, он предпочел бы, как бывало, держать в руках ключ и завинчивать гайки. Он страшился ответственности и необходимости быстро соображать. Он не представлял себе, до чего хлопотная вещь человеческая натура, пока не столкнулся вплотную с людьми; раньше он имел дело с частями машин, которые все были одинаковы, а если почему-либо и не были, то Эбнер тут был ни при чем. Люди в рабочее время уходили из цеха, пили водку и возвращались с головной болью и в плохом настроении. Они не могли сосредоточиться на работе, а когда им делали выговор, они, вместо того чтобы винить во всем себя, бранили хозяина. Эбнер был по природе покладистым парнем и никому не любил доставлять неприятностей, но теперь этого нельзя было избежать, потому что работа требовала добросовестного исполнения. Ему приходилось повышать голос и "давать встрепку", а если это не помогало, — сообщать фамилию рабочего мистеру Форстеру, и тот увольнял виновного. Эбнер никогда не претендовал на право увольнения; он вообще ни на что не претендовал, даже на более высокую оплату.

Осенью 1907 года разразился новый кризис, который наполнил город безработными и голодающими и научил смирению тех, кто остался на работе. Продажа фордовских автомобилей сократилась, но не сильно, потому что спрос на них все возрастал, и среди сотни миллионов американцев всегда находились такие, которые могли купить то, что хотели. Генри Форд без устали изыскивал новые пути, которые позволили бы ему продавать свой товар по более дешевой цене. В первый год после кризиса он выпустил 6181 автомобиль — свыше трех автомобилей на каждого рабочего; за три года он сумел выжать тридцать пять тысяч автомобилей из шести тысяч рабочих.

Разумеется, никто никогда не показывал этих цифр Эбнеру Шатту, да и они мало бы что объяснили ему. В этот период, учась тому, как делать для своего хозяина вдвое больше автомобилей, Эбнер получал пятнадцать процентов надбавки к заработной плате и считал себя одним из счастливейших рабочих Америки. Возможно, что так оно и было. Две зимы подряд в Детройте стояли очереди за обедом, напоминая ему ужасные годы его отрочества, которые ослабили его тело, ум и душу.

15

Милли Крок, когда Эбнер предложил ей выйти за него замуж, была миловидным существом; яркий цвет лица, смеющиеся голубые глаза и светлые волосы, которые не нуждались в завивке. Но после пяти лет ожидания брака и шести лет, ушедших на деторождение и работу по хозяйству, — вся эта красота поблекла. Она часто прихварывала, и заботы о четверых детях тяжело отражались на ее здоровье. Пятый ребенок родился хилым, и доктор сказал, что лучше ей больше не иметь детей; но он не сказал ей, как это сделать, в то время это считалось неэтичным. Вскоре после смерти пятого ребенка родился шестой, темно-синего цвета, матери его даже не показали.

Милли стала выказывать нерасположение к мужу и все свое внимание отдавала детям. Эбнеру это было тяжело, он был человеком недалеким, но добрым; но он примирился, — в конце концов в этом мире нельзя иметь все и нужно исполнять свой долг и обеспечить себе лучшую участь в ином мире. Эбнер любил своих детей и охотно поиграл бы с ними, придя домой после работы, но нередко Милли жаловалась на них, и ему приходилось поступать с ними согласно заветам священного писания.

Четверо подрастающих детей поглощали много пищи и изнашивали много обуви и одежды. Милли стряпала, и штопала, и чистила, и бранилась, и ожидала дня, когда эти требовательные создания начнут ходить в школу и на несколько часов развяжут ей руки. Шесть дней в неделю, в летнюю жару и в зимнюю стужу, Эбнер вставал в половине шестого, одевался, приносил уголь и растопку и разводил огонь, съедал кусок мяса с жареным картофелем, выпивал горячего кофе, забеленного сгущенным молоком, затем садился на велосипед и ехал к фордовскому заводу. В любую погоду, при любых обстоятельствах он пробивал свой табель в табельных часах за несколько минут до гудка и следил, чтобы каждый рабочий и каждый гаечный ключ были наготове.

Затем начиналась сутолока людей и машин, треск и грохот. Постороннего это оглушало, но для Эбнера это была естественная обстановка работы; он различал каждый звук и сразу настораживался, если звук был непривычный, грозивший аварией. Все, чего он требовал, — это, чтобы рабочие не нарушали темпа работы, а колеса и гайки поступали вовремя; чтобы гаечный ключ не соскальзывал, гайки не падали и чтобы не слышно было ругани или ворчания по адресу его самого, мистера Форда, Фордовской компании и фордовских автомобилей; ничего, кроме беспрерывной и рассчитанной гонки, — а к концу долгого дня — блаженного сознания, что он заработал еще три доллара и в субботу отдаст их Милли, и она спрячет их в свой объемистый чулок и нехотя истратит потом на квартиру, на газ, на топливо и пищу.

Иные не стали бы завидовать такой жизни, но Эбнер не знал таких людей и не был знаком с их идеями. Он не считал фордовский завод огромной потогонной камерой; он считал его предприятием, где нужно исполнять свои обязанности в надежде на повышение и где он делал, что ему приказывали, и взамен получал средства к жизни. Если бы его попросили высказать свое суждение о заводе, он сперва пришел бы в замешательство и в конце концов ответил бы, что это замечательное предприятие, где более пяти тысяч самостоятельных частей, изготовленных из разнообразных материалов и различных по размеру и форме, соединяются вместе, образуя волшебное целое, в котором можно ехать и взбираться куда угодно, только не на стену. Если бы его спросили, в чем он видит предел счастья на земле, он ответил бы, что мечтает иметь достаточно денег, чтобы купить автомобиль — пусть ободранный и помятый, только бы двигался, и тогда в дождь он мог бы ездить на работу под прикрытием, а по воскресеньям, усадив в него Милли и ребятишек, возил бы их в деревню, где его старший брат работал батраком, и там они покупали бы овощи за полцены по сравнению с ценами зеленной на углу.