Автомобиль Иоанна Крестителя - [14]

– Александр Николаевич, – хрупкий, как эльф, композитор поклонился и поцеловал ручку Муре.

– Машенька будущий историк, – пояснила Брунгильда, – ни стихов не читает, ни музыкой не увлекается.

– А я, знаете, очень люблю и ценю господина Бальмонта! У него острый, тонкий и гибкий стих! – Скрябин застенчиво-нежно улыбнулся. – Но и к истории я неравнодушен, особенно к средневековой. Сейчас штудирую Данте. А вы?

– Я… я… я… мы сейчас тоже средневековье проходим, монашеские ордена… бенедиктинцев…

Мура никак не могла прийти в себя от столь быстрой смены событий.

– Чувствую, что мне сегодня сыграть не удастся, – сказал Скрябин, – гости в ужасе разбежались. И правильно сделали. Погибнуть от рук безумной бабы – недостойный финал для человека искусства и для всякого порядочного человека. Но я поражен вашей игрой, мадемуазель Муромцева, редко кто понимает мою музыку, еще реже, кто умеет ее исполнять. Вам удается достичь подлинной экстатичности звука.

Голос Скрябина обволакивал сознание, и Мура почувствовала, что он – родная душа.

– Признаюсь вам, что приехал к госпоже Малаховской специально для знакомства с вами…

– О! – воскликнула Мура. – Это правда?

– Я видел вас, мадемуазель, в Европе. – Светящиеся глаза неотрывно смотрели на розовую от волнения Брунгильду.

Он чуть отступил, гибко откинулся и с пленяющим жестом произнес:

– Был ранний час, и солнце в тверди ясной

Сопровождали те же звезды вновь,

Что в первый раз, когда их сном прекрасным

Божественная двинула Любовь!..

– Вы вдохновили меня на сочинение «Божественной поэмы». Но вы не просто прекрасны, вы талантливы.

Подошедший доктор Коровкин с изумлением поймал себя на том, что не испытывает никакого желания пресекать неумеренные комплименты московской знаменитости – и на него композитор произвел самое благоприятное впечатление. Умеют же москвичи с первой минуты казаться родными! Тонкое, умное, чуть расширяющееся к скулам лицо, высокий лоб, несколько запавшие глазницы.

– Необходимо слияние всех искусств, – говорил Скрябин, – но не такое театральное, как у Вагнера. Искусство должно сочетаться с философией и религией в нечто неразделимо-единое. У меня есть мечта создать такую мистерию…

Хрупкий человек с просветленным лицом говорил о «божественной игре» как основе миротворчества и художественного творчества, о сущности искусства, о социализме, о религии, о последнем своем произведении – Третьей симфонии. Потом смешался и, глядя в глаза Брунгильде, произнес:

– Прошу разрешения телефонировать вам и пригласить на исполнение Третьей симфонии. Я приехал, чтобы услышать отзывы Римского-Корсакова и Глазунова.

– Конечно! – воскликнула Мура. – А где вы остановились? Есть ли у вас здесь родные?

– У нотоиздателя Митрофана Петровича Беляева, на Николаевской. Прошу и вас, Мария Николаевна, и вас, дорогой доктор, не отказать.

Три пары восторженных влюбленных глаз провожали удаляющуюся тонкую фигурку московского гостя. И потому никто не обратил внимания, как из противоположных дверей появился Илья Михайлович Холомков.

– А я вас ищу, – сказал он, будто ничего не случилось. – Имею поручение от неизвестного господина.

– Никаких поручений, тем более от неизвестных, – недовольно буркнул доктор Коровкин.

– Молодой человек обратился ко мне, видел, как я с вами беседовал перед концертом. Просил передать записку для очаровательной брюнетки.

– Очаровательной брюнетки? – механически переспросила Брунгильда, думая о Скрябине.

Мура вспыхнула и взглянула на Клима Кирилловича.

– И где эта записка?

Илья Михайлович протянул девушке листок бумаги. Мура развернула записку и прочла: «К вашему образу следует прибавить шляпу с большими перьями. Траурными».

Глава 5

В цирк Павел Миронович Тернов отправился с превеликим удовольствием. На вечернее представление он уже опаздывал и беспокоился, что не увидит под куполом цирка знаменитую итальянскую канатоходку. Хотя шанс у него был: номера обычно идут от худшего к лучшему, и скользящую по проволоке, натянутой на невозможной высоте, красотку наверняка выпустят к концу представления – на афишах ее имя набиралось самым крупным шрифтом, а на рекламных тумбах в людных местах и на бортиках конок помещалось и изображение черноглазой синьорины с ярким смеющимся ртом, в ее пухлых пальчиках неизменно дымилась зажженная пахитосочка.

Впрочем, юный кандидат на судебные должности не знал, о чем ему более мечтать, – о том, чтобы лицезреть отважную синьорину Чимбалиони в воздухе или в ее гримерке, где она будет так близко, что удастся разглядеть ее во всех подробностях.

С Литейного извозчик свернул на Симеоновскую улицу, переехал по мосту через взбухшую Фонтанку и с трудом отыскал на запруженной экипажами и «ваньками» площадке место, где можно высадить пригревшегося под суконной полостью седока.

Здание цирка окутывала плотная пелена из снежной мороси, но даже она не могла скрыть праздничного сияния гирлянд из разноцветных электрических лампочек, обвивавших фасад, вход, окна. От хлеставшей в глаза, слепящей мокряди, от ярких огней, решительно пробивавшихся сквозь влажный мрак петербургской ночи, – Павлу Мироновичу казалось, что сказочный дворец, куда ему предстояло войти, колеблется, того и гляди растает в тумане.