Автобиография трупа - [3]

Особенно внимательно осмотрел я свое имя: на конверте. Да: девять букв: и зовут. Слышу. Но не откликаюсь.

С этого дня, помню, и начался период мертвых, пустых дней. Они и раньше приходили ко мне. И уходили. Сейчас же я знал: навсегда.

В этом не было никакой боли, даже обеспокоенности. Была просто скука. Точнее: скуки. В одной книге конца XVIII века я прочел как-то о „скуках земных“. Вот именно. Много их, скук: есть вешняя скука, когда одинаковые любят одинаковых, земля в лужах, а деревья в зеленом прыще. А есть и череда нудных осенних скук, когда небо роняет звезды, тучи роняют дожди, деревья роняют листья, а „я“ роняют себя самих.

В то время я жил не в Вашей, виноват, нашей, комнате N 24, а в ненумерованной комнатке малого, в пять окон, провинциального флигеля. Стекла были в дождевом брызге. Но и сквозь брызг было видно, как деревья в саду, под ударами ветра, мерно раскачиваются, точно люди, мучимые зубною болью. Я сидел обычно в разлапистом кресле, среди своих книг и скук. Скук было много: стоило закрыть глаза и насторожиться — и было слышно, как тихо ступают они по скрипучей половице, лениво волоча обутые в войлок ступни.

И целые дни от сумерек до сумерек я думал о себе как о двояковогнутом существе, которому ни вовне, ни вовнутрь, ни из себя, ни в себя: и то и это — равно запретны. Вне досяганий.

А иногда и я, как дерево, мучимое ветром, мерно раскачивался меж дубовых ручек кресла в ритм нудным качаниям мысли: тем, мертвым, маячила мысль: хорошо. Чуть закостенели — сверху крышка: поверх крышки — глина: поверх глины — дерн. И все. А тут — как закачался на дрогах, так и повезут тебя, так и повезут с ухаба на ухаб, сквозь весны и зимы, из десятилетий в десятилетия, неоплаканного, ненужного.

Когда я думаю сейчас о тогдашнем своем состоянии, я никак не могу понять, как какой-то пустяковый и нелепый случай со стекляшками мог так сильно задеть и вышибить из привычной укатанной колеи. Мне не совсем понятно, как могло душу, если тогда она еще была у меня, этакой пылинкой придавить и разбездушить. Но тогда я принял пустяк как некий предметный урок, преподанный мне моим „стеклистым придатком“. Попытки проникнуть в мир, начинающийся по ту сторону моих двояковогнутых овалов и раньше были редки и робки. Теперь-то я знаю, отчего если формула natura horreat vacuum[1] опровергнута, то обращение ее — vacuum horreat natura[2] еще и не было под ударами критики. Думаю: оно их выдержит.

Так или иначе, я прекратил всякие попытки войти в свое вне. Все эти опыты с дружбой, эксперименты с чужим „я“, порыванья дать или взять любовь надо было, думал я, забыть и отказаться от них раз навсегда. Я уже давно замышлял конструирование как бы сплющенного мирка, в котором все было бы в здесь, — мирка, который можно было бы защелкнуть на ключ внутри своей комнаты.

Пространство, рассуждал я еще в годы самой ранней юности, нелепо огромно и расползлось своими орбитами, звездами и разомкнутостью парабол в беспредельность. Но если вобрать его в цифры и смыслы, оно с удобством умещается на двух-трех книжных полках. Я давно уже предпочитал узкие книжные поля однообразным верстам земных полей; книжный корешок всегда казался мне умнее путаных рацей о каких-то „корнях вещей“; самое нагромождение этих вещей, окружавших глаз, казалось мне куда грубее и неосмысленнее тонких и мудрых сцеплений из букв и знаков, запрятанных в книги. Пусть книжные строки и отняли у меня половину зрения (55 %), я не сержусь на строки: они слишком хорошо умели быть покорными и мертвыми. Только они, эти молчаливые черные значки, и освобождали меня — пусть ненадолго, но освобождали от власти назойливых, вялых и сонных скук. Именно в это время я, заканчивая Институт востоковедения, целиком ушел в кропотливую работу над диссертацией „О букве „т“ в тюркских языках“.

Я и сейчас еще полон благодарности к маленькому двурукому „т“ за все его хлопоты и помощь, какую оказало оно мне в мою черную бессветную полосу. „Т“ водило мои глаза из лексикона в лексикон, вдоль длинных колонок слов, не давая ни на миг прорваться забытью; крохотная чернотелая буква ворошила для меня книжные пылины, показывала спутавшиеся абзацы старых глоссариев и сборников синтагм. Иногда она, пытаясь занять меня, играла со мной в прятки: я искал ее, кружа карандашом по строкам и вдоль книжного поля, пока крохотный значок не отыскивался среди иных букв и начертаний. Иногда я даже улыбался при этом. Да-да, улыбался. Но спутница моих досугов умела и больше — утешать: „Ведь „я“ — это буква, — говорила она, — такая же, как и я. Всего лишь. Стоит ли о ней печалиться? Была и нет“.

Помню, тогда я между делом, так, шутя, занялся филологией „я“. Где-то у меня — в папке, если только не затерялись, — должны бы сохраниться тогдашние заметки. Но искать сейчас некогда. Цитирую по памяти (боюсь, неточно): „…у „я“ изменчивый корень, но всегда короткая фонема. Я — ich — moi — I — ja — yo — ego — аз. Можно предполагать процесс укорочения, так называемое стяжение. Вероятно, последствия обычных речевых скороговорок. Впрочем, фонетически тут многое неясно. Кстати, при подсчете слова „ich“ у Штирнера оказалось: под „ich“ ушло почти 25 % текста (если считать все производные). Этак еще немного — и весь текст зарастет сплошным „я“. А если обыскать жизнь, много ли в ней его?“