Автобиография - [13]

Но самосудом я себя карала за подлость. Порядочные люди сидели в лагере, а кто не с ними, тот против них. Я очень мучалась своей подлостью и чувством вины перед лагерниками и самосажавшимися демократами, но при одном взгляде на ребенка эти мучения казались мне ребячеством. Более того, при посадке я сломалась бы и раскололась, и вместо героизма получился бы идиотизм и позор. А раскололась бы я обязательно - достаточно было бы только намекнуть, что что-то может случиться с ребенком. Поэтому, когда один мой знакомый сказал, что нельзя быть такой свиньей, чтобы ничего не делать против режима, я ему ответила, что нельзя быть и таким дураком, чтобы идти в лагерь, а надо держаться как глупый поросенок. Такого уровня я и держалась. Я читала Самиздат, и читала бы его при любых условиях, потому что не читать я не могла. Даже библия дошла до меня Самиздатом - кто-то одолжил на пару ночей.

Но я не подписала ни одного демократического письма и даже избегала демократических знакомств, чтобы не втянуться. К счастью, пара встреченных мною диссидентов оказались обыкновенными высокомерными людьми и желания дружить не вызвали. Но хоть и высокомерные, и с табелью о рангах, основанной на демократических заслугах, они стояли передо мной, как люди, а я перед ними - свинья свиньей. Из такого положения выход был один бегство, и когда я увидела, что ворота советской тюрьмы усилиями других людей со скрежетом приоткрываются, я послала за вызовом.

Но человек предполагает, а неизвестно кто располагает. Через несколько месяцев, уже с вызовом в руках, я желала одного - задержаться в этой тюрьме еще на год. И тут в институте узнали про мой вызов и в двадцать минут выгнали, Произошло это на заседании месткома и ошарашенные месткомовцы так и не успели разобраться, за что они меня выгоняют. Засуетившись, стукачи нашего подразделения выползли наружу, и когда я увидела, сколько их, у меня потемнело в глазах. Я не знала, то ли мне плакать, то ли смеяться, и делала то и другое попеременно. Я была как бутылка, которую взболтнули перед употреблением. Примерно через месяц, пасмурным зимним днем, я стояла в сером домашнем свитере перед стеллажом с книгами и перебирала старые письма. Настроение было пасмурное, но спокойное, и я выспалась. Я перечитывала собственные неотправленные письма и зачиталась. Оторвавшись на минуту, я удивилась, что они такие живые и интересные. Моя литература рядом с ними выглядела, как застылое сало на сковородке. И тут меня осенило, как надо писать, Да вот так же, как в письмах - свободно.

И сейчас же как проем открылся в моем сознании. Я увидела быстропишущую руку и почувствовала удобство при письме. Рука была натуральных размеров, розовая и в черном рукаве. За ней огромным галактическим колесом встали трудности, возникающие при писании. Они выглядели, как серо-чёрные размытые планеты в овальном ободе колеса, доходившем до красного дивана у противоположной стены комнаты. Я впервые назвала их по имени: композиция, цвет, музыка, герои, звучащие в терцию, силовое закрученное поле событий, кристалл целого, клинок и виноградная лоза фразы. Я как бы погрузилась в первую планету, прожила ее жгучую начинку и поразилась красоте - потом вынырнула и окунулась во вторую - и когда я вылезла в конце, я уже все о них знала, и в каком-то жаре запрокинула голову - надо было говорить поверх. Столько надо было сказать, выразить поверх этого колеса, что его следовало взять, единым движением, расположившись поудобнее, приняв такую манеру говорения, чтобы язык и губы артикулировали свободно, сами подбирая слова, а голова была бы занята только мыслями, которые нужно выразить - через эти трудности и благодаря им. Вот что означала быстропишущая рука - и моя рука непроизвольно поднялась в воздух и повторила ее движение. Прошло что-то около минуты.

"Что бы такое описать, - подумала я лихорадочно. - Роды: мужчины - не могут, женщины - боятся". Я написала несколько фраз - это был чистый тон, и они поворачивались в руке, как клинок. Я почувствовала, что заговорила, как Валаамова ослица. Торопясь, как на вокзал, я бросилась писать дальше и часам к двум ночи уже кончила свой первый рассказ, проливая по дороге слезы, но ни на минуту не переставая радоваться и держать весь рассказ в руках наподобие кучера. Слова горячими лошадьми выливались неизвестно откуда, из подсознания, и там же шла подготовительная работа: у меня было ощущение, что я, как лунатик, огромными шагами шастаю в темноте по большому дому, на все натыкаясь, но тут же выпрямляясь и примерно правильно выдерживая направление. Со второй половины меня несло напрямую и без единой помарки я вылетела в финал. Это было удивительно здорово - и такого одновременного напряжения всех способностей математика никогда у меня не вызывала. У меня сложилось впечатление, что я попала в мир задач потрясающей сложности, которые мне почему-то легче решать и где я полностью автономна. Это был настоящий полет.

Правда, на следующий день, когда отливка застыла, я ощутила где-то в начале уродливые выступы, искажавшие прекрасный круг совершенства. Они терзали мою душу буквально физически, но я не знала, как их найти и подточить. Из этого следовало, что я писать не научилась - как в четыре года научилась читать. Но между этими событиями лег мостик, и по нему стала перетекать информация. Я вспомнила тот белый дрожащий свет, свою веру в Бога и умершего пять лет назад отца - и написала "Чудо". Писала я его три дня, но перед каждым по месяцу думала. Стоило мне только обратиться к нему, как уже творилось что-то необыкновенное: фанфары какие-то пели, и что-то вздымалось и падало, как готический собор. Я ходила в состоянии интенсивного счастья и будто пела наверх, запрокинув голову. На третью ночь, написав арест отца и выложив эмоции, я почувствовала, что смертельно устала и хочу спать. Но текст прямо пихался в темноте и пришлось в постели его записывать, чтобы отвязаться. Я понимала, что хорошие вещи так не делаются и что я, наверное, несу графоманский бред. Само его обилие было удручающим.