Автобиография - [52]

Бывало, он работает свое, я свое и всегда что-нибудь пою — так что, если я замолчу, он кричит: «Соловушка! что ж ты замолчала?» А я и пела-то машинально. Но когда он поедет на репетицию, только не в день спектакля, сохрани Бог, с ним этого не бывало, зайдет в кофейную, к Печкину и — прощай! Напрасно ожидаешь его часов до 3–4 к обеду… Приедет или, скорей, его привезут ночью, а я, конечно, не сплю. Но притворюсь и слежу за тем, что он куролесит. Более всего меня мучило — это его поправление лампадок! Иногда начнет лить масло — мимо, и удивляется, что долго не может наполнить. А иногда и лампадка и масло бух на пол, ну тогда уже я вскочу и стараюсь исправить неосторожность. Все эти проделки родные слышали от других, я никогда никому не жаловалась. Бывало, брат начнет уговаривать меня оставить мужа, возвратиться к родителям: «Если ты будешь жить честно, хорошо, никто тебя не осудит, тем более зная его несносный характер!» — «Нет, мой друг! меня никто не неволил идти замуж, я добровольно согласилась и должна терпеть». Муж меня ревновал ко всем, так что я не смела играть с полным чувством, и поэтому меня называли умной, но холодной артисткой! А того не знали, что почти за каждую роль, при случае, мне доставалось. По благости Божией я имела и имею легкий характер, каждое горе выплачу перед Господом, и как рукой снимет. Да и он, надо отдать ему справедливость, если не сознавался по гордости словами, то делами и угодливостию старался загладить свою вину. Матушка бывала у меня часто, все видела, страдала и с самого первого дня свадьбы, когда увидела его пьяным (что она мне передала впоследствии), терпеть его не могла! А батюшка, обожавший свою любимую дочку, горевал молча и старался как можно реже бывать у нас. А муж, напротив, любил, чтобы они как можно чаще бывали и мы сами ходили к ним обедать. Брат меня очень любил, все наше детство проведено вместе. Когда я, больная золотухой, живала месяцами у родителей, а он был выпущен из школы, тут мы делили и горе и радость. Благодаря Бога у меня-то было мало горя, а он терпел притеснения и как умный человек желал и искал лучшего. Помню, однажды пришел он домой (комнаты наши разделялись перегородкой), сказал: «Здравствуй, сестра!» — и замолк… немного погодя говорит тихо: «Паша, поди сюда тихонько…» Я вхожу и вижу его в слезах, а против него сидит наша собачка — шпиц, пристально глядит на него, и слезы у нее так горошком и катятся. Это я видела раз в жизни и никогда не забуду. Брат иногда писал мне стихи. Раз в это время прилетела канарейка (у нас их было много, матушка разводила и учила их петь под орган), одна села мне на плечо и начала клевать ше-ку — это значит: «пожалуйте мне кушать», он писал что-то серьезное и кончил так: «К концу сказать: сижу с любезною сестрицей, к которой прилетели птицы — желток куриный поклевать».

Вскоре брат, по приезде из-за границы, нашел возможность перебраться в Петербург и был там долго режиссером. Всех, кто приезжал из Москвы, он обо мне расспрашивал. Конечно, мы и сами постоянно переписывались. Но и тут я никогда ни на что не жаловалась, а он чувствовал, что я несчастна, и по своему легкомыслию говаривал некоторым из артистов: «Что вы, глупые, смотрите и никто из вас не ухаживает за сестрой. За что она терпит такого человека и страдает?» Да простит ему Бог — это наставление по молодости и нерассудительности! Но один, с большого ума, и вздумал было его послушаться и начал свои маневры. Это был так называемый «Медвежонок», А. О. Бантышев, женатый, и я была очень хороша с его женой. Приехав из П. Б., он передал мне поклон и поручения брата и начал по-своему ухаживать. Каждый спектакль, когда я играю, он за кулисами: глядит на меня и вздыхает!.. Сначала мне было странно, а потом просто смешно смотреть на него, и я как будто не замечала его нежностей. Раз была я в купеческом клубе, в маскераде, с племянницей мужа Лидией. Ал. Ол. как тень следовал за мной и глядел на меня. Села я в зале, он уселся напротив.

Его окружают маски, пристают к нему — он ни с кем ни слова. В числе масок и моя Лидия, спрашивает: «Отчего вы такой скучный, скажите!» Верно, они ему очень надоели, и он ей ответил: «Я сегодня, сударыня, плотно пообедал, так зоб не просидел!» Раздается взрьш смеха и потом по всем комнатам хохот. Однако это глазенье мне скоро надоело, и, выбрав удобный случай, я прямо сказала ему: «Ал. Ол., вы, верно, с ума сошли, что вздумали за мной ухаживать?., чем я заслужила?., чем подала повод? Вы человек женатый, я люблю вашу жену… и замечаю, что она как будто сердится, избегает меня. Прошу оставить эти глупости! Еще мой муж заметит, тогда вам будет очень невесело!» Застигнутый врасплох, притиснутый к стене и как дробью осыпанный словами, он сконфузился и очень наивно пробормотал: «Да я так… я ни-чего-с… мне ваш брат сказал, что вам скучно… вот я…» Я не дала ему договорить, засмеялась и сказала: «Если я и соскучусь, то не вас выберу в утешители. А с вами и женой вашей мы всегда были и будем друзьями». Тем и кончилось.

И был у меня утешитель наготове… но, дай Бог ему Царство Небесное! он своей истинной любовью, м. б., сохранил меня от многого. Уж если Бант, пробовал за мной волочиться, то можно вообразить, сколько было других, поумней и посмелей его. Конечно, все это были шутки, но при малейшем потворстве эти шутки принимали дурной оборот, что было у нас перед глазами. Надо было иметь много такта, чтобы все устроить к общему спокойствию.