Автобиография - [44]

Мочалов пил запоем. Бывало, месяц, два — он совершенно трезвый, но если попадалась ему хоть рюмка сотерну — кончено: он запьет и ворота запрет! А каково это было бенефициантам?.. Бывало, все дрожат при мысли, что он не воздержится! Стараются всеми силами угождать ему, потому что Моч. когда сильно захочет выпить, то непременно придерется к чему-нибудь: или его в театре оскорбили, или будто дома какая-нибудь неприятность. Последнее чаше случалось, неумная жена не умела его удержать, а ветреная дочь своими дурными поступками действительно доводила его до самозабвения, т. е. до пьянства. Припоминаю бедную М. Д. Синецкую, тогда она уже не имела сильной поддержки и очень боялась и хлопотала о своих бенефисах! Бывало, упрашивает, чтобы я не огорчала П. С. А он иногда привезет свои стихи и не хочет прямо мне отдать, а вертит бумажку в руке, как бы выжидая, когда я возьму ее. М. Д. это заметит и начнет умолять, чтобы я спросила… Я немножко их помучаю, потом схвачу из рук бумагу и спрячу. Моч. как будто сконфузится, начнет просить: «Не читайте… это так, маленький экспромт, следствие бессонной ночи»… и проч. и т. п. Я шутя отвечаю: «Хорошо, дома, на свободе я рассмотрю это дело и дам свое решение». Однако мне не приходилось не только решать, но даже и отвечать на эти высказы. Подобные объяснения я всегда принимала как бы за шутку и всего более боялась ухаживания женатых людей, чтобы не сделать ссоры в семействе. Вот некоторые стихи Мочалова:

М<очалов> подвиг трудный совершил. Как исполин владеет он душою… Луиза — ты? И он Луизе изменил, Он твой! И он пленен другою,

Но он забылся на мгновенье,

Едва тебя, как пальму белую, узрел,

И в нем взыграло вдохновенье,

И весь он страстию могучей закипел.

И мы уверились, что если б между вами Стоял утес Кавказа вековой, Он треснул бы от жара — и пред нами Остались двое — ВЫ — опять рука с рукой.

Зачем, скажи, в минуты вдохновенья Тебя преображенною узрел, И в этот миг святого наслажденья Я страстью неземною закипел.

И для чего ж сон, в вечность отлетая, След на душе оставил вековой, Зачем уверился, что ты краса земная, И я земной пленился красотой.

Ах, возвратится ли то сладкое мгновенье, Как, очарованный, я дивную узрел И, чувствуя всю негу наслажденья, Пред дивною твоей душой благоговел?

Не люби меня, не губи меня, Ты чужая жена, законная, Не со мною ты венчанная, Золотым кольцом обрученная.

Подала ты не мне руку белую,

Целовалась с другим под святым венцом.

Расплела ты свою косу русую

Не при мне, при чужом исповедалась.

Ты сказала не мне — я твоя жена,

С другим стала жить рука об руку.

Так теперь не люби, не губи меня,

Ты чужая навек, мне как (неразборчиво).

Об одном я грущу, что зачем ты мать, Как взглянул на тебя, пришлась по сердцу. Лучше век одному сиротинушке^ Горе мыкать в слезах да томиться.

А молодежь, особенно восторженных студентов, умела охлаждать гречневой кашей и другими прозаическими рассказами. К нам в дом допускались очень немногие, мой муж имел знакомство с хорошими почтенными семействами: как Перфильевы, Голохвастовы, Кожины, Толстые и др. Он был очень разборчив в выборе. Из студентов у нас бывали Коренев, Родиславский и, будь добрый, еще кто-то, не помню. Бывало, после какой-нибудь сильной роли — Офелии, Дездемоны и др. — на другой день явится еще горящий юноша и смотрит на меня как на неземное существо!.. Жаль его станет, а охладить надо, чтобы не бредил, а учился хорошенько. Он начнет вспоминать лучшие сцены, лучшие слова моей роли. «Да, я очень устала вчера и так была рада приехать домой, где самовар уже кипел на столе, и я, выпив чашки две чаю со сливками и ложечкой рому, отдохну и мне несут на сковороде горячую гречневую кашу, которую я очень люблю! Покушав с удовольствием, я выпиваю еще чашку и затем ложусь спать». Вижу, мой юноша даже побледнел и замолчал. Что делать? Мне и самой жаль его, я сочувствовала его очарованию, но для его же пользы должна была его разочаровывать. Или другой: после Отелло с восторгом говорит о моей игре и прибавляет, что Мочалов так сильно и злобно душил меня, что он готов был его растерзать.

Да, действительно, Моч. так на меня рассердился, что со всей силой давил подушку, под которой предполагалось мое лицо,' а я в это время говорила ему: «Да ну, душите меня скорей, пора одеваться юнкером и сыграть роль веселее Дездемоны!» Он ворчал: «Стыдно… стыдно после такой роли одеваться мальчишкой, на потеху толпе!»— и с такими словами рычал как лев и скрежетал зубами. Публика была в восторге, а мы перебранивались.

Я не лгала, говоря это: кашу я всегда ела после больших ролей, потому что за обедом, бьшало, и кусок в горло не идет, так сильна тревога от ожидания, как-то Бог поможет сыграть хорошую роль. И мы все, первые артисты, Моч., Щепк., Синецк., Сабур, и почти все прочие, перед выходом непременно крестились, и по выходе, до тех пор покуда я не начала говорить, у меня все тряслись колени. Но как только заговорю, то как будго делаюсь другим лицом, куда и робость денется. Но это происходило только при хороших, драматических ролях, а водевили, комедии — это все исполнялось шутя. Но начиналось — не без креста. Так же как и обыкновенный крест, носимый на шее, когда не мог остаться в бальном или испанском платье на открытой шее, то всегда привязывался к корсету или сорочке… но Боже сохрани забыть эту святую защиту!.. Всегда было и есть моим правилом: «Без Бога — не до порога!» Не только мысленно, но и вещественно. А эту глупость, чтобы сыграть в один вечер Дездемону и юнкера Лелева в вод <евиле > «Гусарская стоянка» — это я позволяла себе для бенефиса моего мужа и чтобы иметь возможность приобресть две хорошие роли.