Автобиография - [66]

Сначала учат стрелять холостыми. И если бы на том и остановились, то каждый уносил бы из армии поистине ценные знания. Стрельба вхолостую получила очень широкое распространение. Большей частью она применяется в политике, но также часто и в науке и в литературе, а чаще всего в личной, особенно в семейной, жизни.

Но в армии не останавливаются на стрельбе холостыми. В один прекрасный день кладут тебе на ладонь боевой патрон, а на известном расстоянии ставят мишень — чучело, напоминающее человека, и ты учишься в него попадать. Чучело хладнокровно и смело стоит перед дулами направленных на него винтовок, наивно полагая, что человеколюбие все же одержит верх у большинства солдат, и они промажут, что обычно и бывает.

Я всегда придерживался того мнения, что это чучело следовало бы одеть в форму окружного начальника. Этим можно было бы достигнуть двух целей: во-первых, подавляющее большинство наших солдат — выходцы из народа — целились бы лучше и стреляли бы во много раз точнее, а кроме того, еще в армии эти солдаты получали бы очень хорошую практику, которая им так часто бывает необходима в жизни, когда они выходят из-под власти начальников. А ведь в этом как раз и заключается смысл уставного положения, согласно которому: «Цель обучения одиночного стрелка состоит в том, чтобы научить его самостоятельно, сознательно и решительно выполнять свой долг в бою даже тогда, когда он выйдет из-под контроля начальников».

Когда новобранец научится равняться, ходить в ногу, стучать каблуками о мостовую, приветствовать начальников и без раздумья стрелять в людей, тогда можно считать, что он уже наполовину солдат. Вторая половина — это усвоение теории.

«Солдат состоит из теории и практики!» — говорил нам капрал, который, конечно, ниоткуда не мог вычитать эти мудрые слова, но раз говорил, значит где-то когда-то слышал.

Я не знаю, как можно представить себе человека или, если хотите, солдата, составленного из теории и практики. Но солдаты представляют это, вероятно, так: рекрут, которого только что заставили расстаться с домом, — это только еще теория. А тот же самый рекрут, когда он научится равняться, ходить в ногу и топать ногами, — это уже соединение теории с практикой, это уже солдат. Винтовка в руках рекрута, не умеющего стрелять, — это только теория. Но когда рекрут научится убивать людей — это уже практика, которая в соединении с теорией дает законченного солдата.

Вообще теоретические занятия — это как раз то, что приносит солдатам наибольшую пользу. Именно на этих занятиях мы приобрели самые широкие и самые необходимые знания. Так, например, на теоретических занятиях мы узнали от капрала, что такое родина и что такое щетка, кроме того, узнали, что такое государство и что такое котелок, что такое победа и что такое скребница, а также приобрели очень много других полезных знаний, о которых и рассказать трудно. Кроме всего прочего, на теоретических занятиях мы услышали от капрала, что каждый серб всю свою жизнь, до самой смерти считается солдатом. «Ты отслужишь свой срок и пойдешь домой, но и дома ты все равно солдат, и думать не смей о том, что в армии тебя вычеркнули из списков. Нет, брат, пока ты жив, тебя в любой день могут призвать, если понадобишься родине».

Спустя много лет я на собственном опыте убедился в том, что капрал был прав: человек и в самом деле всю жизнь не может расстаться с армией и по первому требованию обязан явиться в полк.

Однажды, через несколько лет после окончания службы, я получил через полицию акт, в котором говорилось, что, уходя из армии и сдавая казенное имущество, я не вернул в интендантство скребницу,[50] и поэтому мне надлежало явиться в n-скую часть, в третий отдел, и возвратить ее. Я прочел этот акт и на обратной стороне написал кириллицей[51] четко и ясно, что я служил в пехоте и поэтому не мог иметь никакой скребницы, а уж если и имел, то непременно сдал бы ее. Я считал, что достаточно написать такое объяснение, чтобы меня оставили в покое. Но оказалось, что это совсем не так.

Года два меня действительно не беспокоили. Но в один прекрасный день опять появился акт, в котором мне предлагали вернуть скребницу. Я ответил так же, как и несколько лет назад, но это мне ничуть не помогло: куда бы я ни поехал, злополучный акт следовал за мной по пятам и требовал, чтобы я вернул скребницу. Я переходил из министерства в министерство, менял профессии, но акт неизменно сопутствовал мне и требовал возвратить скребницу. Я уехал служить за границу — акт прибыл и туда; я поехал лечиться на курорт — акт отправился следом за мной; я попытался поселиться в деревне, но и там мне не удалось укрыться от акта, требовавшего вернуть скребницу.

Когда я, наконец, увидел, что эта скребница может меня свести с ума, я, чтобы избавиться от такой напасти, взял однажды преследовавший меня акт и собственноручно повез его в N-скую воинскую часть, в третий отдел, где меня очень любезно принял один интендантский капитан. Я объяснил ему в чем дело.

— Служил, — говорю, — в пехоте, и поэтому скребница была мне совсем не нужна, вероятно, здесь какое-то недоразумение. — Другое дело, если бы от меня вдруг потребовали одеяло, это мне понятно, каждый солдат получает одеяло, но скребницу! Ну, скажите, пожалуйста, зачем пехотинцу скребница?