Автобиография - [14]

Всех птиц я видел ангелами Божиими, славящими Бога, Творца всяческих, которых не слышал никто. Да, они прятались, чтобы их никто не слышал, поверьте мне! Их не интересовало, слышали ли их, но они стремились к уединению, к тишине, в пустыню. Кто их услышит в тишине? Только Творец всяческих, Создатель всего, Тот, Кто даровал им и жизнь, и дыхание, и голос. Вы спросите: «Разве у них есть ум?» Что на это сказать? — удивлялся старец Порфирий.

Не знаю, делали они это сознательно или нет. Не знаю. Потому что это птички. Сегодня они живы, а завтра их нет, как говорит Священное Писание. Мы не должны мыслить иначе, чем говорит Священное Писание. Бог может нам показать, что все они — ангелы Божий. Мы этого не знаем. Они всегда скрывались, чтобы никто не слышал их славословия.

Так и у монахов жизнь там, на Святой Горе, проходит в безвестности. Живешь со старцем, любишь его. Поклоны, подвиги, все бывает, но ты их не помнишь и о тебе никто не говорит:

— «Кто это такой?»

Ты живешь Христом, ты — Христов. Живешь внутри всего, живешь Богом, в Котором все живет и движется, в Котором и чрез Которого — это мои собственные греческие выражения. Ты входишь в нетварную Церковь и живешь в ней как неизвестный.

Я принял помысел, советующий удалиться в пустыню и жить вместе с Богом, один на один

Я весь был там! Ум мой уже убежал в пустыню, — вспоминал старец Порфирий. — Осталось лишь попросить у старца благословение, взять котомку с сухарями, скрыться, чтобы непрестанно воспевать и славить Bora. Но я думал: «Куда мне идти? Я и рукоделию толком не научился». Меня еще ему не обучили. Может быть, боялись, что я уйду. Подобный страх был нередким на Святой Горе. А именно, старцы не учили послушника рукоделию до конца, чтобы он не ушел. В то время для монаха рукоделие было как воздух, потому что с его помощью он мог заработать себе на сухари.

И вот, в уме у меня укрепилась мысль уйти в пустыню, чтобы жить один на один с Богом, бескорыстно, без гордости, без эгоизма, без тщеславия, без этого, без того, без всего… Вы мне верите? От этого у меня родилось бескорыстие. Крайнего совершенства достигали те редкие аскеты, которые скрывались в пустыне. Они не стремились ни к людской славе, ни к чему, ни к чему, ни к чему… Они обливались слезами к Богу и молились все за Церковь. Все они труждались прежде всего ради мира и Церкви, а потом уже ради себя.

Как бы то ни было, у меня в голове засел этот соловей, его цель жизни. Для чего он надрывается в пустыне? Это служба, песнопение, славословие Богу, Творцу. И почему же мне не пойти в пустыню, чтобы служить Богу в безмолвии, скрывшись от мира и общества? Разве может быть что–либо совершеннее этого? Все эти мысли у меня возникли благодаря соловью. О, какие я строил планы! Как я бы пошел в пустыню, пребывал бы в радости и умер! О, как я ел бы траву, делал то, се! Я бы оборвышем и неизвестным приходил в какой–нибудь монастырь, чтобы мне дали сухарей. Я бы их ел и не говорил, откуда я и кто я. Я составил целый план. Это было моей тайной.

Я вернулся на келию весь в этих чувствах и мечтах, — вспоминал старец Порфирий. — Рассказал это старцу. Он улыбнулся.

— Прелесть, — говорит мне, — выбрось это из головы. Даже не думай об этом, потому что эти вещи станут препятствовать твоей молитве.

Я говорил вам уже много раз, что у меня было великое благо: все, что я исповедовал старцу, прекращалось в ту же минуту, и внутри себя я чувствовал великую радость. Это было, наверное, по молитвам старца.

Так я послушником и жил в земном раю Святой Горы. Никогда я не желал уехать оттуда. Но планы Божий были иные…

Спасение Божие

Как–то раз был дождливый день, — вспоминал старец Порфирий. — Когда дождь прекратился, мы видели из мастерской, где работали, что много отцов из других келий идут в сторону пещеры святого Нифонта за улитками. Отец Иоанникий увидел проходивших мимо отцов и расстроился. Он хотел, чтобы и я пошел за улитками. Я говорю ему:

— Старец сказал, чтобы я не ходил. Я уже собирался, но он вернул меня. Но если ты хочешь, чтобы я пошел, я окажу послушание и пойду.

Тогда он говорит мне:

— Сходи. Сегодня много улиток.

Я взял торбу и убежал. Вначале я не бежал, чтобы старцы не видели меня. Но, отойдя поодаль, я пустился бегом. Я зашел высоко, на какие–то отвесные скалы, куда не забредают даже кабаны, когда в сырую погоду собираются стаей и идут есть улиток. Я собирал их три часа.

Набрал много, полную торбу. Я очень сильно вспотел, и на спуске — а был вечер и воздух охладился — меня прохватил холодный ветер, спускавшийся с Афона к морю. Торба на плече вся промокла, а спина у меня замерзла от слюны, которую выделяли улитки.

Спускаясь по непроходимым местам, я должен был перейти осыпь — это такой склон, усыпанный битыми камнями, щебнем. Когда я дошел до середины, вся осыпь, подобно реке, стала двигаться с вершины горы, увлекая за собой камни, глыбы и все остальное. Ширина ее была пятнадцать — двадцать метров.

Ноги мои погрузились в камни до колен, я не мог идти. Я был с грузом и в этой смертельной опасности стал кричать: «Богородица моя!» Через секунду невидимая сила отбросила меня на двадцать метров, на противоположную сторону ущелья, на какие–то большие скалы, которые тоже вот–вот могли покатиться вниз.