Австрийский моряк - [99]

Меня должным образом наградили перед дворцом в Шёнбрунне утром 19 июля в присутствии огромной толпы аплодирующих, размахивающих флажками венских школьников и почетного караула от военно-морского флота и полка Дойчмайстер. Стоял погожий день, последняя, дерзкая демонстрация довоенного блеска и праздничности среди разрушающей, голодной серости войны. Наш древний император прикрепил белый эмалированный крестик к моему мундиру, узловатые от артрита пальцы неуклюже пытались пробить булавкой плотную синюю ткань.

Внезапно я почувствовал острую боль: через китель и манишку он вонзил булавку прямо в грудь. Мне удалось не дрогнуть, а потом его гориллоподобный болван флигель-адъютант, видя трудности его императорского величества, прибыл ему на помощь и вонзил булавку еще глубже на добрых два сантиметра! Тем не менее, я не выказывал признаков беспокойства, а стоял, улыбаясь, пока император говорил мне, что ему очень приятно; он явно был доволен собой. Но несмотря на боль, я не мог не чувствовать глубокую жалость к этому иссохшему старому существу, похожему на старую, потрепанную жизнью заводную обезьянку в голубом кителе, дергающуюся почти семьдесят лет, и ржавая пружина раскручивала последние несколько оборотов. "Старый Прохазка", так раньше называли его в Вене - ведь у меня одна из самых распространенных чешских фамилий. Его глаза по-прежнему ярко синели, но стали водянистыми и покрылось пленкой, как у мертвой рыбы.

А что касается знаменитых бакенбард (которые, должен сказать, всегда напоминали мне бабуина), они, очевидно, держались на изрядном количестве парикмахерского клея. Мы стояли в солнечном свете, кровь пропитала мою рубашку: император и герой войны; правитель и подчиненный; мы оба теперь ненамного больше, чем мужчины на рекламном щите министерства пропаганды. Когда император и его окружение уехали, а я задумался, когда прилично вытащить булавку из груди, то заметил, что два адъютанта императорских германских военно-морских сил остановились позади процессии и рассматривают меня с явным неодобрением. Один прищурился и сказал другому: "Да, тот самый тип…". Потом они ушли.

После церемонии я вернулся в Военное министерство, и дежурный врач приложил тампон с йодом на рану в моей груди. Вошел ординарец.

— Герра шиффслейтенанта барона фон Прохазку срочно вызывают в кабинет помощника начальника военно-морского штаба.

Я торопливо оделся и проследовал за ординарцем через лабиринт коричневых коридоров и лестниц на третий этаж. Меня сопроводили в комнату для переговоров, и я оказался лицом к лицу с вице-адмиралом бароном фон Либковицем, тремя или четырьмя другими старшими военно-морскими офицерами и оберстаудитором из юридического департамента военно-морского флота. Я понятия не имел, какова цель встречи, но инстинкт командира подводной лодки подсказывал мне, что это не предвещает ничего хорошего. Меня елейно вежливо пригласили сесть, что совсем не обнадеживало. Адмирал заговорил.

— Господин шиффслейтенант, вы, несомненно, будете удивлены, почему вас вызвали сюда в такой спешке и так скоро после награждения высшим военным орденом нашей монархии. Вы не должны относиться к этому как к формальному судебному расследованию. За два последних дня открылись некоторые факты в связи с вашей двойной победой в Венецианском заливе в ночь со второго на третье июля: факты, которые, боюсь, могут иметь серьезные последствия в отношениях нашей монархии с германской империей.

Я слушал в оцепенении, совершенно сбитый с толку и неспособный даже думать. Но оберстаудитор вскоре привел меня в чувство.

— Нам бы хотелось, герр шиффслейтенант, чтобы вы ответили на несколько вопросов относительно потопления вами неустановленной подводной лодки к востоку от Кьоджи утром третьего июля. Я получил ваш рапорт, но хотел бы уточнить несколько мелких деталей.

— Пожалуйста, спрашивайте что хотите.

— Благодарю. Наш первый вопрос касается точного положения в момент погружения. Вот, вы указываете его здесь... — (поправляя пенсне), — как 45°9' северной широты и 12°31' восточной долготы. Скажите, как вы определили позицию?

— По береговому пеленгу, герр оберстаудитор.

— Ага, по береговому пеленгу. А когда именно вы проводили наблюдения? Как я понимаю, вы недавно всплыли в темноте, почти тридцать шесть часов проведя на дне и чуть не погибнув от удушья; кроме того, менее чем два часа назад вас бомбил итальянский дирижабль, который вы впоследствии сбили. Мне кажется, у вас было не так много возможностей для навигации.

— Вы совершенно правы. Пеленг был взят на церковную колокольню Кьоджи, на маяки в устье Адидже и вход в лагуну непосредственно перед погружением первого июля. Очевидно, что мы всплыли на том же месте и почти не сдвинулись оттуда за следующие несколько часов, потому что, как отметил герр оберстаудитор, мы были слишком заняты подзарядкой батарей, а затем отражали воздушную атаку.

— И там нет течения?

— Совсем небольшое. Но прошу, герр оберстаудитор, могу я поинтересоваться, к чему все это? Меня вызвали сюда, чтобы обвинить в небрежном ведении бортового журнала, или за всем этим стоит какая-то более серьезная цель?