Австрийский моряк - [31]

— Чепуха, Дзаккарини! Жаркое первый сорт — просто переложили квашеной капусты, и все дела. Зауэркраут[13], когда снимешь крышку с бочки, всегда воняет как уличный сортир. Просто вываливай в котел, и в подогретом виде все будет в лучшем виде.

Даже в темноте я уловил, что Дзаккарини не верит мне.

— Черт побери, приятель, если откажешься есть это, то, по меньшей мере, еще на целые сутки останешься без горячего. Я вполне понимаю, что вы, южане, не в восторге от капусты и кнедликов, но вам известно, что нормы питания на подводной лодке не предусматривают пасту и ризотто чаще, чем три раза в неделю. Поэтому взбодрись и принимайся за готовку, а то рассвет уже скоро.

Полчаса спустя все подвахтенные поднялись на палубу и получили по миске парящего жаркого с капустой и по половине буханки хлеба. Как я и предрекал, аромат за время разогрева по большей части улетучился, и получилось варево если не аппетитное, то вполне съедобное. Заупрямился только Бела Месарош. Он съел половину миски, потом остановился.

— Пресвятая матерь Божия! — говорит он. — И что только кладут в это польское месиво? Мне конский навоз пробовать приходилось — и то вкуснее.

И с этими словами демонстративно вываливает остатки за борт. Меня так и подмывало полюбопытствовать, при каких это обстоятельствах доводилось фрегаттенлейтенанту Беле, барону фон Месарошу из Наджимесарошаза пробовать лошадиный помет, но имелись другие вещи, требующие внимания. Предстояло покормить вахтенных. Как только те покончили с едой и пришло время сменяться (было почти четыре часа утра), им выдали половину винного рациона. По причине издержек военного времени, уже несколько месяцев назад в надводном флоте перестали выдавать положенные пол-литра вина. Но благодаря изобретательности моего старшего офицера и его дружбе с одним торговцем из Новиграда на борту U-8 рацион сохранился. Поэтому как раз когда небо на востоке стало сереть, каждый матрос получил по четверти литра сладкого курзольского в свою оловянную кружку.

Затем была дана команда занять места к погружению, и готовиться к тому, что обещало стать жутко долгой и утомительной дневкой на грунте. Погружение к тому времени сделалось на борту U-8 точной и до мелочей отработанной операцией — одной из тех, которыми мы так гордились, как и всеми нашими маневрами, за тишину и спокойствие, с коими она выполнялась, так непохожими на шум и гомон артиллерийских учений на борту линейных кораблей. Сначала с рубки снимались кожухи вентиляционных труб, а сами отдушины задраивались, затем глушились надводные двигатели, а их выхлопные трубы перекрывались. Затем наступал черед всех люков, кроме одного в рулевой рубке. Включались вентиляторы, вытягивающие из лодки остатки паров бензина.

Звучали доклады детайльфюреров:

— Оба двигателя надводного хода остановлены.

— Оба электромотора готовы.

— Заряд батарей — восемьдесят восемь процентов. Уровень электролита в банках в норме.

— Все баллоны со сжатым воздухом полны.

— Балластные цистерны готовы.

— Руль глубины готов.

И итоговый доклад самого таухфюрера:

— К погружению готовы, герр коммандант.

Я стоял в люке рубки и смотрел на гаснущие на предрассветном небе звезды. Как всегда закрадывалась мысль: «Увижу ли я их снова?». И как всегда, эту мысль уносило прочь нарастающее ощущение отчаянной авантюры. Я захлопнул над собой люк, задраил его, затем спустился в центральный пост. Кивнул стоящему у рулей глубины Штайнхюберу и занял свое место у перископа.

— Малый вперед, правый электродвигатель. — Негромкое жужжание донеслось с кормы. — Заполнить главную балластную цистерну и носовую диффирентную цистерну «А». Погружение на сорок метров, угол пять градусов.

Дно здесь, в двух милях к западу от Првастака, помечено как ровное песчаное, глубина сорок метров. Но в дни до изобретения эхолота осторожность не мешала: поверхность не вся могла состоять из песка, а уровень в сорок метров не так уж далек от предельной глубины погружения U-8. Электродвигатель заблаговременно остановился на тридцати пяти метрах, и лодка продолжила медленно опускаться под собственным весом. Всего через минуту или около того, не спуская глаз с глубиномера и откачав немного балласта — за счет компрессии лодка несколько потеряла в водоизмещении, — мы услышали тихий скребущий звук — это скула корабля терлась о песок или мелкий гравий. Коснувшись грунта, нам оставалось только дать лодке развернуться по течению, а потом заполнить заднюю цистерну и опустить корму. В конце маневра U-8 замерла в почти идеально ровном положении, с дифферентом на корму всего градуса в три. К смене вахты я сделал карандашом запись в бортовом журнале, совершил обход и передал управление Беле Месарошу. Не спав более двадцати часов, я взял одеяло и с наслаждением устроился вздремнуть на крышке рундука с винтовками. Было четыре часа тридцать три минуты шестого июля, вторник. При всей своей усталости, спал я не крепко. Я никогда особо не мучился клаустрофобией, даже в самых тесных переплетах моей карьеры подводника, но в тот раз мне скоро начал сниться кошмар, будто я задыхаюсь, похоронен заживо под грудой одеял, а внутренности мои пожирают крысы. Крышка рундука превратилась в лист рифленого железа, утыканного гвоздями. Я наполовину спал, наполовину бодрствовал, а ум мой терзали жуткие видения: заварушка с каннибалами в Новой Гвинее, сцена четвертования, которую мне довелось наблюдать в Китае в 1905 году… Наконец я очнулся с сознанием того, что внутри меня происходят ужасные вещи. Стянув с себя одеяло, я тупо уставился на живот, вздувшийся настолько, что брючный ремень грозил разрезать меня пополам. Черт побери, подумалось мне, это все проклятый бигос и свежий хлеб. Все-таки Дзаккарини был прав, нам стоило вышвырнуть месиво за борт. Оглядевшись, я понял, что не единственный из экипажа мучаются от острого расстройства пищеварения. Люди вокруг меня держались за животы, а отдыхающие на баке подвахтенные, которым полагалось сопеть в обе дырки, беспокойно ворочались и стонали.