Австриец - [14]

Мне, конечно, нужно было просто сказать: «Да, папа, я все понял», но какой-то черт дернул меня открыть рот, когда не следовало.

— Но, папа, а что если те мальчишки снова начнут её задирать?

— Постой, так это она начала все это? Это из-за нее тебя чуть не исключили?! Из-за еврейки?!

Теперь я был больше запутан, чем напуган.

— Но ты же мне сам сказал, что я поступил правильно…

— Откуда мне было знать, что она еврейка?!

— Но… Какая разница, еврейка она или нет, папа? Она же обычная девочка…

— Она еврейка!!!

Я моргнул несколько раз, открывая и закрывая рот и пытаясь понять, что он такое говорил.

— Так значит мне что, не нужно помогать ей, если она еврейка?

— Нет, сын. Тебе не «не нужно», тебе «запрещено» помогать ей. Я. Запрещаю тебе. Даже приближаться к ней. Если она. Снова. Устроит. Неприятности.

— Но она не устраивала никаких неприятностей, папа… Это те ребята начали, я же тебе объяснил, — едва прошептал я, сжимая сливу в потной ладони и еще сильнее вжимаясь в стул.

Мой грозный отец склонился надо мной, почти касаясь носом моего.

— Это её вина, и только её. Она специально все это устроила. Евреи всегда так делают, устраивают свои провокации, только чтобы посеять вражду между нами, немцами, а затем смеются, глядя как мы деремся из-за того, что они начали. Они — поганая нация, сын, и единственная их цель это рассорить нас с нашими же братьями, чтобы они могли запросто нас контролировать, пока мы будем вгрызаться друг другу в глотки. Это заговор мирового еврейства, сын, и ты сам лично, на своей шкуре убедился, как он работает. Держись подальше от этой еврейки. Я не стану повторять дважды, и уж точно не вступлюсь за тебя в следующий раз, как ты попадешь в передел. Я понимаю, что ты оступился в первый раз; твоя мать права, ты еще мал и не понимаешь некоторых вещей, и может, в этом есть доля и моей вины, может, я был недостаточно строг с тобой. Но в другой раз, если ты уже осознанно повторишь свою ошибку, мне дела не будет, если тебя исключат. Можешь работать, подметая улицы всю жизнь, мне плевать. Лучше у меня вообще не будет сына, чем тот, что водит дружбу с грязными евреями.

— Я больше не буду, папа, я обещаю, — я проговорил, глотая слезы, хотя он уже развернулся и вышел из комнаты. Я хотел броситься за ним, обнять его и молить о его прощении, потому как одна только мысль, что он откажется от меня, была невыносимой для любого ребенка, а я любил своего отца всей душой и жаждал только его одобрения.

Нюрнбергская тюрьма, октябрь 1945

— Только потому, что я так жаждал его одобрения, я был готов отдаться на волю зла, которое еще не мог распознать.

Обвинительный иск, что мне только что предъявили, но который все еще не был мной подписан, лежал у меня на коленях, куда он его положил, заметив мой бесцельный взгляд, направленный на противоположную стену, и поняв, что из рук я бумаги у него вряд ли возьму. Доктор Гилберт, наш новый тюремный психолог, который появился в первый же день, как нас сюда перевели и сразу же начал производить свои нескончаемые тесты, пытаясь доказать себе и всему миру, что мы были ничем иным, кроме как кучкой психопатов, что собрались однажды в пивной таверне и там же и порешили завоевать всю Европу и убить всех, кто не был арийской крови. Он и сам был бывшим гонимым евреем из Австрии, поэтому не стоит, наверное, говорить, что его отношение ко мне в особенности, как к человеку, кто был виной концу его независимой Австрии, не было самым теплым.

— Вы говорите об Адольфе Гитлере?

Я сидел неподвижно какое-то время и наконец кивнул.

— Да. Об Адольфе Гитлере.

Трудно было об этом говорить, а особенно с ним. Он всё равно ничего не поймет. Я сам только начал понимать недавно, и это была она, кто впервые сдернул пелену с моих глаз. Сейчас, здесь, в тюрьме, я чувствовал себя ужасно преданным; преданным и до смерти оскорбленным моим бывшим фюрером, вождем, кому я отдал свою страну, за кого я жизнь готов был отдать, а он вот так вот ушел и оставил нас всех, как слепых котят, нашим врагам на растерзание, которые полакомятся нашими костями после всего того цирка, что они сейчас так тщательно планировали.

Всего за несколько дней до того, как пал рейх, он обьявил нас всех недостойными жизни по причине того, что мы проиграли его войну, и застрелился, оставив нас платить за свои грехи. Он должен был предстать перед трибуналом вместе с нами. Он должен был дать отчет своим поступкам. Я уже даже сожалел, что он был мертв, потому как будь он жив, я бы все сделал, чтобы выбраться из этой тюрьмы, найти его и прикончить своими собственными руками, за все, что он сделал с нами, с целой нацией, со всей страной, с невинными людьми, что потеряли жизнь из-за одного единственного безумца.

— Об Адольфе Гитлере. — Я услышал свой глухой голос как бы со стороны. Мои пальцы сжимали толстенный обвинительный иск, состоящий должно быть из более чем ста страниц, в деталях описывающий все ужасы и преступления гестапо и офиса, который им командовал — РСХА — офиса, главой которого был я.

— Вы разве не понимали, что он всего лишь использовал вас всех?

Я поморщился от его слов. Легко ему было сейчас вот так сидеть и вести со мной политические дискуссии, когда он и представить себе не мог, что мы все на самом деле испытывали.