Австралийские рассказы - [7]

Не задумываясь ни на мгновение, он продолжал бежать туда, где второе копье, почти горизонтально воткнувшееся в землю, все еще продолжало дрожать. Оглянувшись, он вырвал его из земли и тут же подпрыгнул высоко в воздух, но на полбиения пульса раньше времени: в тот миг, когда его ступни коснулись земли, грозный боевой бумеранг, который, крутясь, низко летел над землей, ударил его по ногам, рассек одну и раздробил другую.

Победитель устремился к нему, а Барадьюк дополз до ближайшего дерева и, стоя на коленях лицом к врагу, с копьем в воммере, мрачно ждал его приближения. Йилинбо, опасаясь появления соплеменников Барадьюка, опрометью бежал к нему, прикрываясь щитом. Когда он был в двадцати шагах, Барадьюк сделал два быстрых обманных движения и метнул копье. Оружие, ударившись в нижний край щита йилинбо, пробило тонкую пластину и попало в мякоть бедра, йилинбо уронил щит и вытащил копье, потом, подняв дубинку, бросился на искалеченного противника. Двумя безжалостными ударами он повалил Барадьюка на землю, потом стал возле него на колени, выхватил заостренную раковину из висевшего на спине плетеного мешочка и заточенным краем несколько раз с силой провел по трепещущему телу сраженного врага.

Непостижимо, как добродушные и незлобивые туземцы Порт-Филиппа, питавшие инстинктивное отвращение ко всякой намеренной жестокости, могли так свято придерживаться традиции, которая по своей бессмысленной свирепости могла сравниться лишь с самыми жестокими пытками, известными в истории человечества. По глубоко укоренившемуся обычаю, основанному на каком-то действенном суеверии, победитель в смертельном бою имел право взять в качестве трофея почки побежденного и смазать свое тело еще дымящимся почечным жиром. Несомненно, это был пережиток какой-то стадии дикости, гораздо более низшей, чем та, которая преобладала среди аборигенов Порт-Филиппа, когда там появились белые. Эти дети природы были прежде всего добродушны и незлобивы. Но почему-то их нравственное чувство странно примирялось с этим отвратительным обрядом; они могли говорить на эту тему долго и совершенно равнодушно. И теперь, в силу иронии судьбы, единственный среди них человек, в котором этот обычай вызывал отвращение, был, вероятно, его последней жертвой. Более того, единственный туземец, чей уравновешенный рассудок отвергал дурман колдовства, пал, быть может, последней жертвой этого заблуждения. Ибо все подобные верования и обычаи исчезли с наступлением паралича племенной жизни, который возвестил фактическое вымирание.

К Барадьюку медленно вернулось сознание. Изувеченный, израненный, по каплям теряя жизнь, он принял свою судьбу со стоицизмом дикаря, ни о чем не сожалея, ни на что не надеясь, ничего не страшась. Его прошлая жизнь с ее мечтами, стремлениями, открытиями, казалось, внезапно отодвинулась неизмеримо далеко, и осталось только ужасное настоящее, с которым нельзя было спорить. И все же каждое данное мгновение еще можно было потерпеть, — только это мгновение и имело смысл; все будущие минуты значили так же мало, как минуты прошлого.

Прошел час. Небо было затянуто тучами, и резкий сырой южный ветер метался по равнине, стегая истерзанное тело Барадьюка и причиняя невыносимую боль. И тут примитивное мужество уже не могло помочь; расслабляющая волна жалости к себе заставила умирающего остро почувствовать несправедливость случившегося, свое одиночество и полную беспомощность.

Но в ответ на эту исполненную отчаяния мысль послышался полуподавленный горестный вопль, и спустя мгновение Кунууарра уже поднимала с земли израненную голову мужа. С одного взгляда она поняла все, что произошло. Она не стала терять время на причитания и, осторожно укрыв шкурой его дрожащее тело, побежала в поселок. Через несколько минут она вернулась с горящим поленом и разожгла небольшой костер так, чтобы он согрел несчастного. Два человека из их племени, пришедшие вместе с ней, нарубили веток и построили шалаш, причем костер оказался у входа. Сделав это, они удалились, а Кунууарра осталась облегчать своей помощью и присутствием печальный путь обреченного.

Кунууарра не спала два дня и две ночи. С преданностью, усиленной безнадежностью, она предупреждала каждое желание страдальца, облегчая своими мягкими прикосновениями тяжелую агонию, которая могла кончиться только с жизнью.

Наконец эта долгая разлука наступила, и преданную женщину охватило чувство холодного одиночества, смягченное лишь невыразимым облегчением, потому что его муки кончились. Но ее миссия не закончилась. Его опечаленные соплеменники в течение двух дней молча навещали своего умирающего товарища и в последний раз, уходя, оставили несколько длинных полос свежесрезанной коры акации. Теперь обязанностью осиротевшей женщины было подготовить тело мужа к похоронам по обычаю племени. Она согнула труп так, что колени касались подбородка, и туго связала ноги и руки полосками коры, с наступлением ночи она разложила вокруг мертвеца маленькие костры, чтобы защитить его от злых духов, бродивших в темноте. Всю долгую зимнюю ночь она поддерживала огонь, до тех пор пока утром к ней не пришли соплеменники. Они были удручены, подавлены, охвачены благоговейным страхом, словно дети, у которых смерть отняла одного из их товарищей.