Австралийские рассказы - [34]

В это время Маккензи со своей компанией разрабатывал заявку на верхнем конце Лог Паддока, на «том конце», как его называли. Мы жили на нижнем конце.

Как-то раз Питер пришел к нам с «того конца» и рассказал, что на следующей неделе они предполагают закончить закладку шурфов, и если в породе не появится признаков золота, они перейдут на россыпь «Счастливая мысль», неподалеку от долины Спесимен Флэт.

Свой шурф в Лог Паддоке они назвали «Nil desperandum»[7]. На исходе недели в поселке заговорили, что в пробах на «Nil desperandum» стало появляться золото. Немного спустя мы узнали, что Маккензи и его компания достигли золотоносного пласта и над их шурфом взвился красный флаг. Задолго до того, как началась промывка, среди старателей уже разнеслась новость: «Nil desperandum» оказался «золотой ямой».

Мы никогда не забудем того дня, когда Питер уезжал домой. Он забежал к нам утром, чтобы побыть с нами часок до отхода дилижанса. Он рассказывал нам о своем домике в Сент-Кильде, на берегу бухты. До сих пор он никогда о нем не говорил — вероятно, потому, что дом был заложен. Он рассказал, какой вид на бухту открывается из окон, и сколько в доме комнат, и какой перед ним садик, и как в ясные дни он видел из окна корабли, которые входили в устье Ярры, а через хорошую подзорную трубу были даже видны лица пассажиров на больших океанских пароходах.

Едва мать на минуту отвернулась, он затащил нас, ребят, за угол дома и украдкой сунул каждому в грязную лапку по соверену, отчаянными жестами и мимикой призывая нас молчать, так как мать была очень горда и не поощряла подарков.

И когда лицо Питера, сиявшее лучезарной улыбкой с верха дилижанса, исчезло вдали, сердца у нас заныли от щемящей грусти. Маленький Неле, любимец Питера, ушел в укромное местечко за свиным хлевом, сел там на выступ кормушки и собрался без помехи выплакаться с присущей ему методичностью. Но наш старый пес «Гроза аллигаторов» разгадал его намерения и, услышав всхлипывания, последовал за ним и стал утешать его, как умел, — толкаясь ему в лицо своим мокрым грязным носом и глядя на него своими забавно грустными желтыми глазами.

Новогодняя ночь

Перевод М. Ермашевой

В Овраге Мертвеца стояла глубокая мгла — мягкая, теплая, душная темень, в которой удаляющиеся звуки, вместо того чтобы становиться все слабей и замереть вдали, вдруг обрывались на расстоянии какой-нибудь сотни ярдов, а затем через минуту, прежде чем окончательно умолкнуть, с изумительной отчетливостью еще раз поражали слух, — как это бывает в ясные морозные ночи. Цокот конских копыт, спотыкающихся на неровной горной тропе, проложенной через седловину, шум летящих из-под них камней, поскрипывание гравия на невидимой боковой тропке сливались с приглушенными человеческими голосами; односложные слова произносились время от времени так подавленно и трепетно, словно люди везли труп. Опытный глаз — и то лишь на самом близком расстоянии — различил бы неясные очертания двух всадников верхом на местных лошадях и шедшую за ними на поводу третью лошадь с пустым седлом — дамским, что можно было бы легко установить, если разглядеть высокие седельные луки. Возможно, всадники попали на мягкую тропу или скрылись за уступом, — во всяком случае, прежде чем они могли достигнуть подножья холма, их расплывчатые очертания, цокот подков, звон колечек на поводьях и лязг стремян — все исчезло полностью и так внезапно, словно за ними захлопнулась звуконепроницаемая дверь.

Внизу, в уединенной ложбине — «мешке», между двумя холмами, на краю глубокого глухого оврага позади горы Буккару, где даже в самые солнечные дни было совсем темно, находился пыльный участок земли, который и в полдень можно было заметить только по почти призрачным переплетениям изгороди, окружавшей его с трех сторон, и по возведенной спереди тонкой «двойной перекладине» (гордо именуемой «тесаной перекладиной», хотя и перекладины и подпорки были попросту молодыми деревцами, расколотыми надвое).

Посредине, под большим навесом из эвкалиптовой коры, стояла дощатая хибарка, которую называли фермой Джонни Мирса.

— Черно, как… как древесный уголь, — сказал Джонни Мире. Он никогда не видал каменного угля и был осторожным человеком, немного тугодумом. Он стоял у самой изгороди, наклонившись и упираясь руками в колени, и смотрел вверх, чтобы увидеть силуэт своего большого навеса на фоне неба и определить, где он находится. Он выходил посмотреть телят в загоне и проверить, заложены ли и закреплены ли перекладины, ибо на слова Джона Мирса-младшего, тем более произнесенные визгливой обиженной скороговоркой, в таких случаях нельзя было особенно полагаться.

— Так жарко, что того и гляди рассохнется дека моей скрипки, — сказал Джонни Мире своей жене, которая сидела на колченогой табуретке у грубо сколоченною стола в побеленной комнатушке, накладывая заплату на заплатанные молескиновые штаны. Он зажег трубку и придвинул табуретку к большому пустому очагу, — это место выглядело более прохладным; оно действительно могло быть более прохладным, если бы в трубе была тяга, и поэтому Джонни стало немножко прохладнее. Он снял с полки скрипку и не спеша, старательно ее настроил, держа трубку (во рту) подальше от нее, словно скрипка была любопытным и беспокойным младенцем. Торжественно щурясь, он сыграл «Глоточек бренди» три раза подряд, без вариаций, затем осторожно положил скрипку обратно в футляр и снова стал набивать трубку.