Аврелия - [46]

— Вот, вот, — горячо заговорила Аврелия. — Вибий, дорогой мой, пойди от моего имени к Плинию Младшему, сейчас же пойди, — торопила она своего старого друга, — здесь дело очень серьезное.

Она уже не обращала внимания на те признаки возраставшего удивления, которые были написаны на лицах присутствующих, и с той же горячностью говорила:

— Дорогой Веспасиан! Знаешь ли, почему я особенно хочу, чтобы эта молодая девушка была свободна? Ах, если бы все знали! Есть один бесчестный, злой человек по имени Регул, который решил погубить моих родственников и разузнать все их секреты. И донеси на них Цецилия — она могла бы быть свободной, но она предпочла подвергнуться истязаниям, перенести пытки, чем повиноваться этому негодяю!

— Господи! — воскликнул Климент, с нежностью глядя на Цецилию. — Дорогое дитя, ты велика между нами, и я на челе твоем уже вижу блестящий венец мученицы. Благослови тебя Бог! И тебя благословит Господь, ибо сердце твое оценило самоотверженность этой бедной девушки! — окончил он по адресу Аврелии.

— О дорогая Аврелия, — со своей стороны, сказал юный Веспасиан, — тысячу раз спасибо тебе от имени моих друзей.

— Госпожа, — продолжал Климент, — заявила нам, что Регул желает знать, кто мы такие. Он легко может удовлетворить свое любопытство. Пусть он придет ко мне, и я ему поведаю все наши тайны.

— Однако, — не без основания заметила ему Аврелия, — ты только что похвалил Цецилию за то, что она отказалась ему об этом сообщить.

— А не ты ли, госпожа, сказала мне, что Регул требовал доноса на ваших родственников? Я был удивлен этой молодой девушкой, которая за цену свободы не пожелала продать своих братьев, но я не вижу, чтобы наши религиозные тайны послужили на пользу нашим врагам. Госпожа, — продолжал Климент, заметив, что вокруг него воцарилось молчание, — позволь рассказать тебе про христиан и их обычаи, и ты сейчас же увидишь, заслуживают ли они той ненависти, которую питают к ним. Против нас стараются выдумать самую невозможную клевету и обвинить нас в самых ужасных преступлениях. Менее дальновидные люди и вообще все нежелающие понять нас, считают нашу религию вздорной и опасной, и вы, — он обратился к Метеллу и Вибию, — вы, вероятно, слышали немало рассказов в этом роде.

Вибий и Метелл подтвердили это.

— Вы, наверно, слышали, например, что на таких собраниях убивают детей и что христиане делят тела их между собой и пьют детскую кровь, едят тело и что обо всем этом последователи Христа хранят строгую тайну, пребывают в вечном молчании?

— Да, — ответили Вибий Крисп и Метелл Целер. — Это мы слышали, в этом обвиняют христиан.

— О христиане! — вскричал Климент. — В чем наша религия, наша святая трапеза и наша церковь? Ложь извращает наши священные обряды, а клевета порочит чудеса, проявление Божественной любви! Не ясно ли после этого, что наши обвинения, наши преступления являются извинительными и на празднике милостивого Богони, откуда весталки возвращаются перепуганными ужасами смертной казни, и во время гнусностей торжества Минервы; не ясно ли, что наши обвинения для того только и существуют, чтобы не так бросались в глаза человеческие жертвоприношения язычества!

— Но, — прерывая епископа, возразил Вибий, — ведь вы чтите крест как внешний знак и основу вашей религии?

Вибий только и мог привести это, по его мнению, главное возражение против христианам, так как во всем остальном, что говорил Климент, он не мог найти ни доли лжи или искажения действительности.

— Да, мы чтим крест, — продолжал Климент, — но что же из того? Крест есть символ и священный знак того спасения, которое даровал нам распятый Господь. Это вас удивляет?… О, я вас понимаю! Рим не может примириться с крестом, так как он служит орудием казни рабов. Тот, кто угнетает, боится креста, являющегося единственной надеждой угнетенного… Но наступит время, когда крест станет на земле говорить не о казни, а о милосердии и справедливости, истине и любви, силе и мудрости, так мало известных в наше время. Крест возвестит людям, что они братья и что крестная смерть Христа спасет одинаково и рабов и господ; он принесет за собой добровольные страдания ради ближнего, даст славу людям, чего никогда не создадут несчастные жертвы языческого Рима, с детства оторванные от родного очага, принужденные жить без света и радости, ожидая в будущем лишь самую ужасную казнь.

Последние слова епископа относились к одной лишь весталке. Присутствующие слушали его в смущении, боясь проронить хоть одно слово. Во время пылкой речи Климента среди слушателей царило гробовое молчание. Корнелия подняла глаза на говорившего, и, когда ее взор встретился при последних словах епископа с его взором, весталка опечалилась.

— Вот, — сказал Климент, — вот в чем тайна христианства! Вот о чем я постоянно говорю на наших собраниях. Все это я могу сказать и Регулу, если он пожелает узнать, что обыкновенно происходит между христианами. Неужели и теперь вы скажете, что за нашей религией скрывается преступление и что мы боимся наветов такого человека, как Регул?

Но, видя, что никто не решается отвечать ему, он продолжал: