Аврелия - [35]

— Благодарю тебя, — сказал центурион, тронутый его преданностью. — Ты честный человек, и я принимаю твое предложение. Идем вместе к Парменону и потребуем от него возвращения Цецилии.

Они удалились, оставив Цецилия, который поднял руки к небу, напутствуя их своими пожеланиями.

Олинф и Гургес не видели никаких затруднений в достижении намеченной цели. Им казалось несомненным, что Парменон должен будет возвратить Цецилию за те десять тысяч сестерций, которые ему предложит Гургес, — если понадобится, даже с некоторым процентом. Им и в голову не приходило, что могут встретиться в этом отношении какие-нибудь трудности.

— Да, я должен ее спасти, — говорил Гургес, — конечно, этим прежде всего воспользуетесь вы, но для меня достаточно, если она будет считать меня своим другом.

— Дорогой Гургес, — ответил Олинф, — когда Цецилия будет моей женой, мы оба с благодарностью будем вспоминать о твоем содействии.

Гургесу становилось очень грустно, когда Олинф заводил речь о браке с Цецилией. Тем не менее при сравнении своего траурного костюма могильщика с блестящим нарядом центуриона у него не хватало духа порицать молодую девушку за то предпочтение, какое она оказывала Олинфу.

— Клянусь Венерой, — говорил он, — что на ее месте я поступил бы точно так же!

В конце концов молодые люди, подходя к таверне Парменона, чувствовали уже себя лучшими друзьями в мире.

Парменон прогуливался перед своим домом. Увидев его, Гургес придал своему лицу приветливый вид и обратился к хозяину со следующими словами:

— Дорогой Парменон, я пришел выплатить тебе десять тысяч сестерций!

— Что от меня нужно этому могильщику? — сказал Парменон, остановившись на минуту и окидывая своего собеседника презрительным взглядом.

Затем он повернулся и продолжал свой путь с явным намерением показать свою беззаботность и пренебрежение к пришедшим.

— Я — Гургес; мы пришли с центурионом потребовать от тебя возвращения одной девушки, по имени Цецилия.

— А! Очень хорошо, — возразил Парменон, останавливаясь еще раз, — только это требование слишком смелое.

— А разве могут встретиться какие-либо затруднения? — спросил Гургес.

— Затруднение состоит в том, что я не желаю ее вам продать, — спокойно ответил Парменон.

— Но ведь дело идет не о продаже, — вмешался с беспокойством Олинф, — молодая девушка была уступлена за долг, который Гургес сейчас намерен выплатить. Поэтому, мне кажется, нет повода задерживать девушку, которая была лишь залогом.

— Центурион, — возразил заносчиво торговец рабами, — знаешь ли ты пословицу, ne sutor ultra crepidam? Сапожник не должен подниматься выше обуви. Это значит, что ты можешь быть прекрасным солдатом, но в подобного рода делах ты мало понимаешь толку.

— Нельзя ли без дерзостей! — закричал Олинф. — Если ты хочешь получить барыш, так назначай, сколько именно ты хочешь выручить.

— Я человек благородный и не нуждаюсь ни в каких барышах! — ответил Парменон.

— В таком случае почему же ты не возвращаешь молодую девушку ее отцу, который послал нас вытребовать ее?

— Я не возвращу ее потому, что ее отец продал ее мне; и так как в настоящее время я являюсь ее безусловным господином, то я могу оставить ее себе по собственному усмотрению, не отдавая никому отчета… Разве это не ясно, центурион?… Вот вам акт, по которому она мне уступлена; взгляните и убедитесь, что все требуемые законом формальности соблюдены в точности.

Олинф и Гургес увидели, что этот акт представляет для них непреодолимое препятствие. По страшной бледности, покрывшей лица молодых людей, и по дрожи во всех их членах можно было заключить, какие скорбные мысли волновали их души.

— Я готов удвоить сумму! — сказал Гургес.

— Нет, мой милый могильщик, это ни к чему не приведет.

— Я ее утрою! — воскликнул Олинф.

— Нет, центурион.

— Сто тысяч сестерций!

— Нет и нет, сто тысяч раз нет! — бесстрастно повторял Парменон.

Не оставалось ничего другого сделать, как броситься к ногам этого человека… Но Олинф понял, что ничто не в состоянии сломить его непоколебимую решимость, и счел бесполезным перед ним еще унижаться. Он отошел, сопровождаемый Гургесом, который, погрозив кулаком в сторону Парменона, поклялся освободить Цецилию.

Когда Олинф, возвратившись к матери и к своим братьям-христианам, принес им ужасную весть о том, что Цецилия продана в рабство своим отцом, все верующие единодушно выразили сострадание к бедной девушке и в то же время вознесли благодарственные мольбы к Господу за то, что Он дал ей силы перенести такое испытание.

Получилась в высшей степени трогательная картина. Все бедняки приносили и складывали к ногам Олинфа свои скудные пожитки, умоляя его принять это для выкупа их дорогой сестры из рук того, кто, будучи господином над ее телом, мог в один прекрасный день сделаться и господином ее души. Бедные матери приносили в сопровождении своих детей убогую мебель из своих жилищ и одежду, чтобы увеличить сумму для выкупа. Мужчины предлагали Олинфу свои услуги, предлагали пойти вместе с ним, разрушить таверну Парменона и освободить Цецилию из неволи.

— Благодарю вас, мои дорогие! — говорил Олинф, обращаясь к тем, кто приносил ему деньги для выкупа. — Я рассчитывал на вашу помощь, когда предлагал Парменону за Цецилию сто тысяч сестерций.