Аврелия - [11]

— Берегись, — сказал он ему, — хотят отнять у тебя Цецилию!.. Идет божественная Аврелия, племянница императора, которую сопровождает свита… Сделай так, чтобы она остановилась и чтобы купила ее… Она не отступит даже перед ста тысячами сестерций!

В эту самую минуту Аврелия велела остановиться. Она увидала Цецилию, прочитала надпись и обратилась к Вибию со словами:

— Опекун, эта молодая девушка мне нравится, я хочу ее приобрести. Спроси цену у этого человека. Она заменит Дориду.

Парменон услышал. В один миг он был возле Вибия.

— Я попросил бы двести тысяч сестерций, — сказал он, — но божественной Аврелии, августейшей племяннице нашего владыки императора Домициана, я уступаю эту рабыню за сто тысяч сестерций… Господин позволит?

Вибий был образцом опекунов, он взглянул на свою воспитанницу, и так как она ответила ему улыбкой, выражавшей мольбу, то достойный сенатор уступил без спора и потребовал весовщика. Человек, носивший весы, тотчас появился. Это лицо было необходимо при всякой продаже или отдаче во владение. Аврелия сошла со своих носилок. Цецилию заставили сойти с подмостков. Властная госпожа и будущая невольница обменялись взглядами, гордым со стороны патрицианки и почтительным со стороны дочери народа.

Аврелия держала медную монету в руке, символ ввода во владение. Твердым шагом она подошла к Цецилии и, покрыв ее голову своей ладонью, произнесла священную формулу:

— Я утверждаю, что эта молодая девушка принадлежит мне по закону квиритов и что я ее купила за эту монету и при помощи этих весов.

В это же время она коснулась медной монетой весов и передала ее Парменону как мнимую продажную стоимость Цецилии.

Торговец, не придававший значения мнимой цене, даже и законной, спросил у сенатора, когда он может получить действительную сумму.

— Тотчас, — сказал Вибий, — пошлите за ней к эконому моей воспитанницы.

Но в ту минуту, когда молодая патрицианка, приобретя новую рабыню, хотела войти в носилки, вдруг разыгралась необычайная сцена.

Из Ратуменских ворот появилось, направляясь к храму богини Юноны, другое шествие, которое мало-помалу окружило свиту божественной Аврелии, занятой совершением обряда покупки. Литаврщики и трубачи, оглашавшие воздух громкими звуками, тотчас остановились, как только по слугам императорского дома узнали о присутствии здесь его племянницы. С колесницы, легко запряженной двумя телицами с позолоченными рогами, сошла молодая девушка. На ней была таинственная одежда жриц Изиды. Она блистала красотой, ее взор сиял вдохновением.

Это была Ганна, пророчица, пришедшая из Галлии для предсказания будущего. С великими почестями встретили ее при дворе Домициана. Жрецы были увлечены ею и возвещали о ее могуществе. В Риме она заменила божества, которые были только пустыми символами, потерявшими значение в веровании народов.

— Дочь Тита! — воскликнула она в тот момент, когда рука божественной Аврелии прикоснулась к Цецилии. — Не бери этой невольницы, от нее ты получишь смерть!

С другой стороны, восьмидесятилетняя старуха, взор и чело которой сияли высшим вдохновением, обратилась к Аврелии со следующими словами:

— Дочь цезарей, возьми эту молодую девушку, она даст тебе жизнь!

Женщина, которая уже во второй раз возвысила голос, была Петрониллой, дочерью апостола Петра.[6]

В толпе воцарилось глубокое молчание. Каждый созерцал с изумлением этих двух столь различных женщин, Ганну и Петрониллу, говоривших племяннице императора одинаково властно. Одна возвещала смерть, другая обещала жизнь, и обе говорили правду! Одна, несмотря на ее юность, представляла собой как бы отжившее; другая, несмотря на старость, представляла собой будущее. Двойное и жизненное изображение Рима! То, которое умирало, было с челом, увенчанным цветами; то, которое возрождалось, — с челом страдающим и огорченным!

Аврелия, беззаботное дитя, видела в этом знаменательном зрелище только то, что ею была приобретена очаровательная рабыня, которую она хотела сохранить. Вибий Крисп, старик, сомневавшийся во всем, пожимал плечами, видимо обнаруживая нетерпение.

— Двинемся в путь! — сказала его воспитанница.

Шествие тронулось в дорогу, и вскоре вместе с Цецилией христианство вступило в древнее жилище Цицерона.

V. Первые светочи

Наступил тот незабвенный в истории народов день, в который святой апостол Павел в Кесарии, обвиненный и плененный евреями, произнес перед Порцием Фестом, правителем Иудеи, и царем Агриппой свою знаменитую речь, приведенную в Деяниях апостольских, заключительные слова которой были таковы: «Я взываю к правосудию кесаря!» (Деян. XXVI, ср. XXV, 10. 21).

Павел, взывавший к правосудию кесаря, подлежал отсылке в Рим. Правитель Агриппа, побежденный высоким учением апостола Павла, чувствуя себя почти христианином, готов был его освободить, так как не считал его достойным ни смерти, ни тюрьмы, в которой он там содержался в продолжение двух лет; но нельзя было пренебречь воззванием к кесарю. Порций Фест ответил:

— Хорошо, ты отправишься к кесарю.

Этот кесарь был император Нерон. Рассчитывал ли апостол Павел подействовать на него теми же словами, которые привели в трепет его судей: Феликса, Порция Феста и царя Агриппу, или он желал и Нерону говорить о правосудии, целомудрии и о будущем Страшном суде?