Августин. Беспокойное сердце - [26]
Амвросий читал про себя, беззвучно! Августин впервые столкнулся с этим на практике. Он сам, как и все известные ему люди, читал вслух, даже когда находился в одиночестве. Способ чтения Амвросия убедил Августина, что, строго говоря, звук — это лишняя материальность и что ощущаемый звук есть только инструмент духовного (Исп. V 3). По–видимому, Августин первый в западной философии развил теорию чтения, собственно того, что происходит, когда мы читаем книгу. Внутренний язык важнее внешнего. Августин понимал, что, читая про себя (in silentio), Амвросий сердцем ищет смысл текста. Чтение книг для души то же самое, что пища для тела. Бог позволяет одинокому читателю найти Себя, тогда как от восторженных масс Он скрывается. Чтение про себя пленило учителя риторики. Августину хотелось уйти от шума и пустой болтовни в свете рампы, хотелось вновь обрести себя в медитативной концентрации.
ВIV веке картинки в тексте все еще оставались подпоркой для памяти. Лишь в раннем средневековье, когда латынь стала чужим языком, иллюстрации стали обретать свой непосредственный смысл. Во времена же Августина исписанные страницы представляли собой лист, заполненный буквами без промежутков между словами. Поэтому читать их, не напрягая память, было невозможно. Тайна, открывшаяся Августину в способе чтения Амвросия, позднее была им рассмотрена в очень содержательном небольшом сочинении «Об учителе». Усвоенная Августином христианская культура чтения отодвинула в сторону все остальные формы связи с божественным: сны, предсказания звезд, оракулов, магию и риторику. Книга стала главной дверью, ведущей из внешнего мира во внутренний. Сочинения самого Августина оставались центром тяжести этой культуры чтения на протяжении более тысячи лет. В церковном искусстве он почти всегда изображается либо читающим, либо пишущим и всегда с одной или несколькими книгами в качестве атрибутов.
У манихеев Августин впервые встретился с ученой, а потом и народной версией веры этой общины. И был разочарован. В христианстве он нашел народную веру Моники и вот теперь, у Амвросия, нашел ее ученую версию. Он был изумлен. Имматериализм Амвросия был особенно важен для Августина, который раньше, у манихеев, воспринимал свет, как материю, и Бога, как нечто, обладающее плотью (Исп. IV, 16; VI, 3). Платоновско–христианский спиритуализм, с которым Августин познакомился в Милане, открыл перед ним новый мир (Исп. Ill, 7; VI, 4:0 блаж. жизни, 4) Амвросий предполагал имматериальность божественного точно так же, как неоплатоники. Моника же повторяла слова Амвросия и шаг за шагом подталкивала Августина к вере его детства (Исп. 1,11).
Августин и Амвросий одинаково восхищались Цицероном. Было бы не совсем верно сказать, что Августин слушал проповеди Амвросия только затем, чтобы насладиться его риторикой. У Амвросия он нашел ораторское искусство, в котором не было пустословий; риторика Амвросия была далека оттого, чтобы льстить власть имущим. Он открыл Августину умение соединять ораторское искусство с осмысленным содержанием, когда–то присущее Цицерону. А главное, Амвросий явил Августину мудрость, не бегущую от мира. Ибо, обладая исключительной силой убеждения, епископ Милана занимался и государственной, и Церковной политикой. Его христианство не было системой личных мнений, он говорил от лица всей Церкви как института, учрежденного Богом. Амвросий показал Августину образец равновесия между активной и созерцательной жизнью — Марта и Мария, Рахиль и Лия. Кроме того, он явил ему яркую картину авторитета Церкви.
В Тагасте, Мадавре и Карфагене и даже в Риме Августин был звездой. В Милане же он впервые ощутил себя деревенщиной, попавшей в город. Люди обращали внимание на его африканский акцент (О порядке, II, 17). Сожительница Августина оказалась первой жертвой новых социальных требований, которые стояли перед ним и его матерью. Ее без всяких церемоний отправили обратно в Африку. Но и женитьба Августина на богатой христианской девушке тоже не состоялась. Августин все еще раздумывал над тем, как ему устроить свою жизнь в качестве философа. До сих пор он довольствовался кругом людей, изучающих работы неоплатоников, читал и толковал великого Плотина (ум. в 270 г.) уже после того, как Порфирий систематизировал его учение. Августин познакомился с неоплатонизмом еще в Риме, где у неоплатоников было много приверженцев (Письма, 118). В Милане в среде неоплатоников главную роль играл известный Манлий Теодор, богатый, образованный и весьма уважаемый горожанин (О порядке, I, 11). Десять лет спустя он достиг вершины в политике и стал консулом.
Ученик Плотина Порфирий был непримиримым врагом христианства. Августин в трактате «О граде Божием» (XIX, 22–23) приводит примеры его едких выпадов против библейской религии. Возможно, в кругах неоплатоников в Милане мы встретили бы и Августина, пытавшегося в очередной раз вырваться из тисков матери. Однако вовсе не факт, что эти духовные направления и общины ощущали свою обоюдную исключительность так сильно, как мы теперь склонны думать. Люди из более низких социальных кругов посещали театры, храмы и церкви в зависимости от того, что там происходило. Большинство жило в более диффузном синкретизме, где не было никаких четких границ. Христос сказал: «Царство Мое не от мира сего» (Иоан. 18, 36). И Августин, и Амвросий понимали эти слова, как подтверждение учения об идеях Платона (Пр. акад. Ill, 17). Когда Августин, уже став епископом, оглядывается в «Исповеди» на свою жизнь, мы понимаем, что в свое время в работах неоплатоников его насторожило именно отсутствие упоминания имени Христа. Сам Плотин по отношению к христианству хранил молчание.
