Августейшие особы Хегна - [3]

Я шла по главной столичной улице, когда увидела толпу на площади перед старой церковью Трех Королевских Мучеников. Я подумала, что это один из ежегодных фестивалей или религиозных обрядов, и, присоединившись к толпе, стала наблюдать. Подобные действа на Хегне всегда разворачиваются очень медленно, отличаются невероятной пышностью и исключительно скучны. Но других событий здесь попросту не происходит; и к тому же эти представления все же обладают определенным монотонным очарованием. Вскоре, однако, я поняла, что это похороны. И, как ни странно, эта церемония чрезвычайно отличалась ото всех предыдущих, которым мне довелось стать свидетельницей. Более всего меня поразило поведение людей.

Все они были, разумеется, королевской крови. Сплошные принцы, герцоги, графы, принцессы, герцогини, графини и т. д. Однако вели они себя не с королевской сдержанностью, не с достоинством августейших особ, не с величественным равнодушием, которое я всегда видела прежде на их лицах. Они самой обыкновенной толпой окружили площадь, в кои-то веки не участвуя ни в некоем предписанном ритуале, ни в традиционном развлечении, ни в демонстрации различных хобби. Нет, они просто стояли все вместе, словно ища друг у друга утешения. Они были искренне встревожены, огорчены; они совершенно позабыли о порядке и чуть ли не шумели. Они проявляли эмоции! Они горевали вслух, откровенно горевали!

Особа, стоявшая ко мне ближе всех, оказалась вдовствующей герцогиней Могна и Фарстиса, теткой королевы Хегна. Я знала, кто она такая, потому что видела ее каждое утро в половине девятого — она выходила в дворцовый сад на прогулку с любимым горки короля, а этот сад как раз граничит с территорией нашей гостиницы. Один из гидов Агентства сказал мне, кто она такая. Я часто смотрела на них из окна нашей столовой; королевский горки, здоровенный самец, оснащенный прекрасным половым аппаратом, испражнялся под кустиками с сырными цветами, а вдовствующая герцогиня вежливо отводила глаза, и на лице ее царило то спокойно-отсутствующее выражение, которое и предписывается истинным аристократам.

Но сейчас ее бледные глаза были полны слез; морщинистое личико герцогини исказилось в попытке сдержать рвущиеся наружу эмоции.

— Ваша светлость, — обратилась я к ней, надеясь, что мой трансломат сам обеспечит нужное обращение к столь высокородной особе, если я все же выбрала неподходящее слово, — прошу меня простить, но я — иностранка. Не скажете ли, чьи это похороны?

Она посмотрела на меня невидящим взором, смутно удивленная то ли моей наглостью, то ли моим невежеством; однако она была слишком поглощена горем, чтобы громко изумиться, и промолвила лишь: «Сисси», и это имя, произнесенное вслух, вызвало у нее новый приступ самых искренних рыданий. Она отвернулась, прикрывая лицо большим кружевным платком, и я не осмелилась расспрашивать дальше.

Толпа быстро росла. К тому времени, как из церкви вынесли гроб, на площади собралось не менее тысячи человек, то есть большая часть населения Легнерса; все это были, естественно, августейшие особы. Даже сам король с двумя сыновьями и его брат на почтительном расстоянии следовали за гробом.

Гроб несли и окружали люди, каких я никогда здесь прежде не видела. Это были очень странные люди — бледные, толстые мужчины в дешевых костюмах, пухлые бледные мальчики, женщины, в основном средних лет, с медными волосами и в туфлях на каблуках-стилетах; среди них выделялась молодая женщина с пышными бедрами, одетая в мини-юбку, короткий обтягивающий топ и черную кружевную хлопчатобумажную мантилью. Она брела за гробом, громко истерически рыдая и спотыкаясь, поддерживаемая с одной стороны испуганного вида мужчиной с усами грифельного цвета и в двуцветных штиблетах, а с другой — маленькой, сухонькой и какой-то пришибленной женщиной лет семидесяти, с ног до головы закутанной в черную, уже порыжевшую от старости материю.

На дальнем конце толпы я увидела местного гида из Агентства, молодого виконта, сына герцога Иста; с ним у меня уже возникло нечто вроде взаимной симпатии, ни к чему, впрочем, не обязывавшей. Я стала пробираться к нему сквозь толпу, но это оказалось непросто; я словно попала в реку с мощным течением, которая неторопливо, но упорно текла вслед за гробом и сопровождавшими его людьми по направлению к королевским лимузинам и конным повозкам, что ждали у ворот дворца. Пробившись наконец к своему знакомому, я спросила:

— Кто это? Кто они такие?

— Сисси, — бедный гид и сам чуть не плакал, охваченный всеобщим горем, — Сисси умерла вчера ночью! — Но, вспомнив свои обязанности гида и переводчика, он попытался вернуть былые аристократические манеры, стряхнул с ресниц слезы, посмотрел на меня и пояснил: — Это наши коммонеры.

— А Сисси…

— Она… она была их дочерью. Единственной! — Как он ни старался, слезы все равно закипали в его глазах. — Это была такая милая девушка! А какая помощница матери! Всегда в трудах! И улыбка такая прелестная. Ни у кого на свете нет больше такой улыбки! Сисси была единственная. Такая очаровательная, такая любящая… Ах, бедная маленькая Сисси! — Бедняга совсем расстроился и заплакал навзрыд.