Август - [49]

Немало интересного о характере Цезаря Октавиана рассказывают нам и остатки кое-где сохранившихся фресок. Особенно любопытна одна стена, расписанная с применением приемов оптического обмана, благодаря чему создается впечатление, что стены нет вовсе. Стена, возле которой стоял грубо выполненный жертвенник, стараниями художника как бы уводит взгляд вглубь, где он теряется в далекой перспективе. Боковые стены украшены изображением театральных масок. Воображение подсказывает, что именно в этой комнате Цезарь Октавиан проводил долгие часы, размышляя об огромном театре, каким ему виделся мир, а маски, еще шире распахивая свои нарисованные рты, наверное, подсказывали ему, что он совершенно прав.

Какие мысли бродили в голове этого человека, со всех сторон окруженного почитанием, но не утратившего способности страдать? Думал ли он об освященной веками неприкосновенности плебейских трибунов, которой теперь удостоился и он? Понимал ли он, что эта неприкосновенность не только защищает ее носителя, но и отторгает его от человеческого рода? Или его больше заботило, что в некоторых провинциях ему уже теперь, при жизни, пытаются воздавать божественные почести?[92] Сын бога, повторял ли он про себя изречение, знакомое нам по трагедии Сенеки, но вполне вероятно, заимствованное у более древних авторов: «Родиться богом любому обходится слишком дорого»[93]. Ему это обошлось еще дороже, чем многим, ведь он в отличие от Геркулеса не родился богом, а стал им в 42 году, в возрасте 21 года.

Мы убеждены, что мистиком Цезарь Октавиан не был. Священный ореол, окружавший его личность, достался ему в наследство от республиканских институтов, а почести, которые он оказывал Аполлону, объяснялись исключительно политическими причинами. Судя по всему, Антоний нисколько не обманывался на этот счет, когда в одном из писем подверг суровому осуждению некий обед, вскоре названный Римом «пиром двенадцати богов». Приглашенные явились на обед в обличье богов Олимпа, а возглавил пир Цезарь, одетый Аполлоном. Слухи об этой затее могли действительно повредить Цезарю только в том случае, если к этому времени стали известны его притязания на роль божества. Рим, в котором тогда свирепствовал страшный голод, отозвался на событие целым рядом злых эпиграмм, как обычно, большей частью анонимных. Одну из них цитирует Светоний (LXX):

Только лишь те господа подыскали для пира хорага[94],

Шесть богов, шесть богинь Маллия вдруг увидал.

И между тем, как в обличье обманщика-Феба безбожный

Цезарь являл на пиру прелюбодейства богов,

Все от земли отвратили свой лик небесные силы,

И, позолоченный трон бросив, Юпитер бежал.

Столь впечатляющее бегство богов явно не согласуется с тем, о чем писал Вергилий в четвертой эклоге своих «Буколик».

Таким образом, мнения поэта и «человека с улицы» решительно разошлись. Мало того, народ наградил Цезаря прозвищем Аполлон-палач — именно ему поклонялись в одном из римских кварталов. И еще люди говорили, что, наверное, это боги съели весь хлеб.

Аполлон против Диониса (36–31)

Сицилийские победы заставили умолкнуть подобные разговоры. Горожане, наконец-то поверившие, что постоянная угроза голода отступила, встретили Цезаря шумной овацией. Гордый этим именем, которое он теперь носил, он принимал почести как должное, хотя славили его за победы, одержанные совсем другими. Разумеется, Агриппа получил свою долю заслуженных наград. Ему вручили золотой венок, который он имел право надевать на любой военный парад, а его портреты отныне изображались с атрибутами Нептуна, ибо после поражения Секста Помпея покровительство морского бога перешло к нему. О наградах другого рода, заметно укрепивших его материальное положение за счет конфискаций, произведенных в Сицилии, вслух предпочитали не говорить. Конечно, Агриппа вполне мог потребовать публичного признания за одержанные победы, которые в равной мере продемонстрировали как его военный талант, так и полководческую бездарность Цезаря. Однако он этого не сделал и предпочел сохранить верность человеку, одного имени которого казалось достаточно, чтобы обеспечить ему головокружительную карьеру.

Цезарь остро нуждался в преданных соратниках, ибо понимал: близится время решающей схватки с Антонием. Пока этот час не наступил, он сам и его приближенные, не жалея сил трудились над созданием в массовом сознании «образа врага», порой доводя его до карикатуры. Их очевидная предвзятость не помешала целым поколениям историков в поисках если не полной истины, то хотя бы некоторой достоверности поверить, что за явно искаженным представлением об этом человеке крылись реальные события романтически-драматической окраски. Действительно, история Антония и Клеопатры привычно рисует в воображении любовные, а то и откровенно эротические сцены, одновременно толкая разум к лежащим на поверхности сентенциям из разряда общих мест: о слабости человеческой плоти, о легкости, с какой мужчины не первой молодости поддаются чарам прожженных авантюристок, о поистине дьявольской притягательной силе томных восточных красавиц… Однако, как ни жаль нам разочаровывать любителей дешевой романтики, превращать Антония в жертву египетской искусительницы, заставившей его в угаре всепожирающей страсти напрочь забыть о своем долге римлянина, значит совершать грубую ошибку.