Август - [113]

Маску милосердия и дружелюбия он носил с завидным постоянством, объясняемым, очевидно, как политической необходимостью, так и глубоким равнодушием к чужому злословию. Вот какую историю приводит Светоний (LI, 3):

«Однажды на следствии, когда Эмилиану Элиану из Кордубы в числе прочих провинностей едва ли не больше всего вменялись дурные отзывы об Августе, он обернулся к обвинителю и сказал с притворным гневом: «Докажи мне это, а уж я покажу Элиану, что и у меня есть язык: ведь я могу наговорить о нем еще больше».

С рабами и вольноотпущенниками он всегда поступал по справедливости, иными словами, не переходил рубежей строгости, установленных обычаем. В качестве примера Светоний вспоминает случай с двумя вольноотпущенниками Августа (LXVII). Одного из них, по имени Пол, замеченного в любовных связях с матронами, он покарал смертью, хотя очень любил его. Второй, которого звали Талл, служил у него писцом и однажды за взятку выболтал содержание его письма. Он также заслуживал смерти, но Август ограничился тем, что велел переломать ему ноги. Когда после смерти Гая его наставник и слуги, забыв всякий стыд, начали обирать провинцию, Август приказал швырнуть их в реку с грузом на шее.

И в светской жизни Август неизменно демонстрировал те же качества: сдержанность, любезность, простоту в обращении. Он часто давал обеды, на которых приглашенные рассаживались согласно «табели о рангах». Сам он частенько опаздывал к трапезе или покидал ее первым, однако настаивал, чтобы никто из-за этого не беспокоился. Когда он чувствовал, что из-за робости гостей разговор за столом не клеится, умело оживлял беседу (Светоний, LXXIV). Пожалуй, он сознавал, что и его, и его сотрапезников вечно подстерегает ловушка, определение которой в лучших традициях придворного этикета оставил античный ритор: «Тем, кто смеет говорить перед тобой, не дано постичь твоего величия, тем, кто не смеет, — твоей доброты»[255]. С краткостью, свойственной новой школе риторики, это высказывание противопоставляет земное величие и величие доброты, одновременно осуждая и тех, кто предпочитает хранить перед лицом принцепса молчание, и тех, кто осмеливается говорить с ним, не скрывая подобострастия — но разве с принцепсом говорят иначе, чем с подобострастием?

Он поощрял эту робость в окружающих, когда находил, что она продиктована сознанием его превосходства над остальным человеческим родом, и осуждал ее, когда она мешала ему общаться с людьми. Стараясь оживить свои обеды, он часто приглашал для развлечения гостей музыкантов, актеров, плясунов из цирка или шутов. Эти развлечения, носившие общедоступный, чтобы не сказать простонародный характер, казалось бы, хотя бы временно ставили его на одну доску со своими приглашенными. Впрочем, поскольку выбор «дивертисмента» всегда принадлежал хозяину, нам трудно судить, насколько искренне восхищались предложенным зрелищем гости.

Порой он испытывал их выдержку, заставляя участвовать в разных сумасбродных затеях. Так, иногда ему вдруг приходило в голову устроить за столом распродажу. Он приказывал принести тщательно запакованные свертки с неизвестным содержимым или картины, повернутые лицевой стороной к стене. Каждого гостя он заставлял купить такого «кота в мешке» и от души веселился, когда видел, как радуется тот, кто задешево приобрел ценную вещь, и огорчается тот, кому за большие деньги досталась сущая ерунда.

В праздники он преподносил близким дорогие подарки — золотые или серебряные изделия, старинные монеты, но иногда мог «пошутить», одарив родственника солдатским одеялом или губкой (Светоний, LXXV). Разумеется, подобные розыгрыши, в основе своей циничные, преследовали одну цель — дать ему ощутить свое превосходство над окружающими. Нацепив маску добродушного шутника, на самом деле он жаждал выступить в роли провидения, провоцируя друзей и близких на низкие чувства и поступки. Тем же самым увлеченно занимался Людовик XIV, когда устраивал у себя в Марли розыгрыш вещевой лотереи.

Отметим, что Светоний никак не комментирует эти эпизоды, очевидно, считая их нормальным времяпрепровождением славного, в сущности, и вполне компанейского человека, каким был Август. Но не зря говорят: в тихом омуте черти водятся. В сенате, например, он демонстрировал предельную терпимость и соглашался выслушивать критику по своему адресу. Кто-то из сенаторов во время его речи позволил себе сказать: «Не понимаю!» Другой заявил: «Я бы возразил тебе, если б ты дал мне такую возможность!» Но стоило спорам затянуться, он просто-напросто покидал курию, отнюдь не пряча раздражения и оставляя сенаторов сколь угодно долго кричать ему вслед, что и они имеют право обсуждать государственные дела (Светоний, LIV).

Он не часто давал выход своей злости, но испытывал ее, мы думаем, постоянно. И причина его недовольства могла быть только одна — общество противилось его всевластию. Это обстоятельство обязаны были учитывать Ливия и Тиберий.

Высшее общество

Это общество, сложившееся за долгие годы правления Августа, устроилось жить в комфорте и спокойствии. В силу обстоятельств оно отличалось большой пестротой и включало как представителей старых фамилий, олицетворявших, порой уже не столько лично, сколько именами, республиканскую историю Рима, так и новых людей, пробившихся наверх и обогатившихся благодаря преданности Августу. Оно состояло как из людей пожилых, принимавших непосредственное участие в гражданских войнах и помнивших, как именно Август стал тем, кем он стал, так и из молодежи, родившейся, когда войны уже отполыхали, а потому с трудом переносившей стариков, погрязших в воспоминаниях о своих былых подвигах.