Авеню Анри-Мартен, 101 - [20]

Крик. Зов о помощи. На улице появляется женская фигура. Она спотыкается, падает, встает, вновь пытается бежать. Крики. Она направляется в сторону Франсуа и Леа. Раздается выстрел. Женщина поворачивается… и медленно падает…

Франсуа с трудом удержал Леа.

К упавшей женщине подбегают мужчины. Она приподнимается. Ночь скрывает кровь на мостовой. Удар приклада… затем еще один. Безуспешно пытаясь защититься, она поднимает свою хрупкую, нежную руку… Франсуа зажимает Леа рот, чтобы заглушить ее стон.

Еще один удар. Рука бессильно падает. Они поднимают безжизненное тело. Один берет за плечи, другой за лодыжки. Длинные черные волосы волочатся по заснеженной мостовой. Они бросают ее в кузов грузовика. Вспыхивает огонек зажженной сигареты. Вновь хлопнули дверцы машин. Шум моторов. И тишина. На улице — никого. Никто не слышал, как убивали женщину.

5

Плач новорожденного оборвал сон Леа.

Нежно обнявшись, они с Лораном прогуливались по террасе Монтийяка. Ничто в мире в этот момент для них не существовало, война лишила их памяти и уничтожила все препятствия, стоявшие перед их любовью.

Леа проснулась, зовя мать, с мокрым от слез лицом.

Ребенок в соседней комнате затих. Вошла Эстелла с завтраком на подносе.

— Доброе утро, мадемуазель Леа.

— Доброе утро, Эстелла. Который час?

— Скоро десять. Вы не забыли, что сегодня вечером у нас праздник?

— Праздник?

— 31 декабря. Сегодня крестины маленького Пьера.

— Маленького Пьера?… И правда, теперь у нас есть маленький Пьер. Как себя чувствует Франсуаза?

— Намного лучше. Вчера она вставала с постели. Я вас оставлю, мне нужно заняться пирогом.

Леа встала. Поверх свитера, который она надевала на ночную рубашку, накинула старый, но очень теплый домашний халат из пиренейской шерсти, принадлежавший раньше ее отцу, и, натянув шерстяные носки, взглянула на свое отражение в зеркале шкафа. В подобном наряде можно было не рассчитывать получить приз на конкурсе элегантности, но так, по крайней мере, было не холодно. Почистив в ванной комнате зубы и причесавшись, Леа набросилась на завтрак.

Она откусила кусочек черного и твердого, как дерево, хлеба. Перед глазами вновь поплыли картины сна… затем другие — страшные картины той ночи, когда арестовали Сару Мюльштейн.

Франсуа Тавернье не составило труда справиться о Саре Мюльштейн у самого Гельмута Кнохена. До начала допросов ее отвезли на улицу Соссэ. Ей перевязали раны, оказавшиеся, по словам Кнохена, не очень серьезными. Все это держалось в секрете, к женщине никого не допускали. Кнохен уверял, что с ней обращаются хорошо. У Франсуа Тавернье, видимо, был не очень убежденный вид, поэтому немецкий офицер добавил:

— После отъезда Даннекера, доверенного лица Эйхмана, допросы еврейских террористов проводятся с меньшей грубостью.

Гельмут Кнохен возглавил зондеркомавду сразу после своего приезда в Париж, 14 июня 1940 года. Этот тридцатидвухлетний интеллигент, сын простого учителя, доктор философии, мечтал стать профессором словесности и занять пост редактора в немецком издательстве, где мог бы изучать французскую, бельгийскую или голландскую прессу. В национал-социалистическую партию он вступил в 1933 году. На губах этого высокого и худого шатена с большим лбом редко можно было увидеть улыбку. Менее чем за год ему удалось утвердиться в светских кругах Парижа, и скоро благодаря своему уму и обаянию он стал любимцем всех салонов. В одном из них и познакомился с ним Тавернье. Очень скоро они встретились вновь, преследуя каждый свои, диаметрально противоположные, цели. Гельмут Кнохен без обиняков попросил Франсуа подыскать в этих кругах агентов, способных снабжать его информацией о политических деятелях режима Виши, о промышленниках и, конечно же, о Сопротивлении и его руководителях. Франсуа Тавернье тоже был заинтересован в этой встрече и узнал от Кнохена множество подробностей о сложной и разветвленной системе гестапо и его деятельности на территории Франции. Странно, но доверие Кнохена он приобрел благодаря противоречиям, существовавшим между гестапо и немецким посольством. Тавернье, часто встречавшийся с Отто Абетцом, послом Германии, пересказывал Кнохену все, что говорили (независимо от того, правда это или ложь) в стенах посольства о тайной полиции. Тот выслушивал эти сплетни с видимым спокойствием, но в уголках его большого рта появлялись едва заметные складки.

Вот от этого человека, в несколько месяцев поставившего на ноги организацию, которой боялась даже немецкая армия, зависела судьба Сары Мюльштейн.

— Не волнуйтесь, я лично контролирую это дело.

Франсуа был сильно обеспокоен, но не решился настаивать, опасаясь, что тогда «это дело» может показаться очень важным Гельмуту Кнохену, который пока, быть может, и не придавал ему большого значения.

Вот уже десять дней Сара находилась на улице Соссэ…

В дверь комнаты Леа постучали.

— Войдите.

Это была Франсуаза. Сияющая, отдохнувшая, она держала на руках своего младенца.

— Твой крестник непременно хочет видеть тебя, — сказала она, протягивая ребенка.

Леа неумело взяла его на руки, но очень скоро вернула матери.

— Такой кроха, я боюсь уронить его. Он такой маленький!