Авель Санчес - [26]

– Да и, может быть, даже слишком всерьез, – прибавила его жена, заливаясь слезами.

– Будет, не надо плакать, Антония, святая моя, мои добрый гений… Прости, если я что-нибудь сказал не так…

– Нет, нет, Хоакин, во сто крат хуже, когда ты просто молчишь.

– Ради бога, Антония, ради всего святого, сделай так, чтобы дочь не покидала нас; если она уйдет в монастырь, это меня убьет, наверняка убьет. Если она останется, я сделаю все, что она пожелает… Если она захочет, чтобы я расстался с Авелином, я расстанусь с ним.

– Я помню, как ты радовался, что у нас всего одна дочь и что нам не надо распылять свою любовь…

– Да ведь я и не распыляю ее!

– Тогда еще хуже…

– Да, Антония, наша дочь хочет пожертвовать собой ради меня и не знает, что, если она уйдет в монастырь, она доведет меня до отчаяния, погубит меня. Ее монастырь – 8десь, в этом доме!

XXVII

Два дня спустя в кабинете Хоакина состоялся разговор с женой и дочерью.

– Отец, так хочет господь! – решительно воскликнула дочь, прямо глядя в глаза Хоакину.

– Неправда! Вовсе не господь, а этот твой исповедничек, – ответил отец. – Откуда тебе, желторотому цыпленку, знать, чего хочет или не хочет господь? Когда это ты успела побеседовать с ним?

– Я причащаюсь, отец, каждую неделю.

– За господние откровения ты принимаешь фантазии, которые приходят тебе в голову оттого, что твой желудок иссушен постом.

– Когда постом иссушено сердце, то приходят фантазии и похуже.

– Нет, нет, этого не может быть; этого господь не требует и не может требовать… Говорю тебе – не может требовать!

– Странно. Выходит, что я, отец, не знаю, чего желает господь, а ты знаешь, чего он не может желать! Как же это получается? Во всем, что касается вещей, связанных с плотью, ты, отец, разбираешься отлично, но как только речь заходит о боге, о душе…

– Душе? Так, значит, ты полагаешь, что я ничего не смыслю в человеческой душе?

– Как тебе сказать, но, быть может, для тебя было бы лучше вовсе не разбираться в ней.

– Ты в чем-то обвиняешь меня?

– Нет, отец, это ты сам обвиняешь себя.

– Видишь, Антония, видишь? Разве я тебе не говорил?

– А что он тебе говорил, мама?

– Ничего, дочка, ровным счетом ничего; просто мнительность, душевные колебания твоего отца…

– Отлично! – воскликнул Хоакин, как человек, на что-то наконец решившийся. – Ты уходишь в монастырь, чтобы спасти меня, разве не так?

– Возможно.

– От чего же ты хочешь спасти меня?

– Я и сама еще хорошо не знаю.

– Давай выясним! От чего? От кого?

– От кого, отец, от кого? Да от твоего же злого гения, от тебя самого, наконец.

– Что ты можешь об этом знать?

– Ради бога, Хоакина, ради бога! – взмолилась со слезами на глазах Антония, которую взгляд и тон ее супруга преисполнили страха.

– Оставь нас, Антония, мы сами решим этот спор. Тебя он не касается!

– Как это – не касается? Кажется, она моя дочь…

– Прежде всего моя дочь! Оставь нас вдвоем! Она Монегро, и я Монегро. Ты не разбираешься и не можешь разбираться в подобных вещах…

– Отец, если ты будешь при мне так обращаться о матерью, я уйду. Не плачь, мама!

– Однако скажи, дочка, ты и в самом деле веришь?

– Сейчас я верю только в одно – в то, что я настолько же твоя дочь, насколько и ее.

– Настолько же?

– Нет, пожалуй, больше ее, чем твоя.

– Ради бога, не смей так говорить, – воскликнула мать, заливаясь слезами, – иначе я уйду!

– Это было бы самое лучшее, – поддержала ее Хоакина. – С глазу на глаз нам, Монегро, легче разговаривать друг с другом, легче понять друг друга.

Мать поцеловала дочь и вышла из кабинета.

– Ну-с, – холодно начал отец, как только они остались' наедине, – так от чего или от кого ты собираешься меня спасать в своем монастыре?

– Видишь, отец, я не знаю точно, от чего или от кого, но знаю, что тебя нужно спасти. Я не знаю, что происходит у нас тут в доме, что происходит между тобой и матерью, не знаю, что происходит в тебе самом, знаю только, что происходит что-то плохое…

– Это тебе нашептал твой исповедничек?…

– Нет, исповедничек тут ни при чем, он даже не заикался об этом; мне вообще никто ничего не говорил, но я с самого рождения чувствовала, что происходит что-то неладное. Здесь, в этом доме, бродишь, как в духовных потемках!

– Все эти бредни ты вычитала из своих книг…

– Равно и ты свои бредни почерпнул из своих книг. Неужели ты думаешь, что только книги, которые говорят о том, что происходит в нашем теле, под бренной человеческой оболочкой, эти твои книги с такими уродливыми картинками, разными там скелетами, костями да кишками способны научить истине?

– Нет, прежде скажи, что ты называешь духовными потемками?

– Ты это знаешь лучше, чем я, отец; ты ведь не будешь отрицать, что в доме у нас что-то происходит, что здесь как бы сгустился какой-то туман, какая-то грусть, которая заполнила все, расползлась по всем щелям, что ты никогда не бываешь доволен, что ты страдаешь, словно над тобой тяготеет тяжкий грех…

– Первородный грех! – саркастически добавил Хоакин.

– Вот, вот, – воскликнула дочь, – он самый, от которого ты так и не избавился!

– Но ведь раз меня крестили!..

– Это не имеет значения.

– И для того чтобы излечить меня, ты собираешься постричься в монахини, не так ли? Так вот, прежде чем давать лекарство, нужно поставить точный диагноз, установить происхождение болезни…