Авантюристы Просвещения: «Те, кто поправляет фортуну» - [12]
Регулярное обсуждение политических событий побуждает строить гипотезы. Госпожа д’Эпине в автобиографическом романе «История г-жи де Монбрийан» рассказывает, как женевцы собираются в кружках («серклях»), дабы обсудить европейские новости и дальнейшее развитие событий, как ошибаются, строя прогнозы на почерпнутых на углу новостях. «Я знаю и в Париже подобных оригиналов», — добавляет автор[51]. В романе один из них навлекает беду на Гримма (Волькса), придав их частной переписке политический характер.
Конфиденциальность информации порождает призраки, желаемое выдается за действительное. Так, в начале царствования Екатерины II французские дипломаты усиленно подчеркивали шаткое и неустойчивое положение императрицы, подробно описывали заговоры, борьбу придворных партий, крестьянские бунты и появления самозванцев[52]. Сходным образом в конце века Ф. М. Гримм, заканчивавший свою литературную и политическую карьеру в должности русского посланника в Гамбурге (1796–1798), энергично боролся на бумаге против «якобинского заговора», инспирированного французскими эмиссарами, который окончился всего лишь открытием «Французского дома» (своего рода культурного центра).
Скорость передачи информации заменяет достоверность. Гримм, для которого сочинение писем было профессией, специально подчеркивает это, когда посылает «Литературную корреспонденцию» Станиславу-Августу в 1767 г. («Будет ли работа, чье главное достоинство состоит в спешности и потому не допускает тщательной отделки, достойной внимания монарха…»)[53] и дипломатические депеши Павлу I в 1798 г. («Поспешность, необходимая при составлении донесений, […] своевременность которых составляет их первое и обычно главное достоинство, принуждает меня впоследствии исправлять многие неточности…»)[54].
Чиновники и монархи эпохи Просвещения не презирают слухи, напротив, они целенаправленно и умело их используют. Французская полиция манипулирует общественным мнением с помощью наемных памфлетистов, производит своеобразные опросы населения, запуская слухи в виде пробных шаров[55]. Чтобы управлять, надо предугадывать и предвосхищать. В 1745 г. генерал-контролер финансов Орри рекомендует интендантам «сеять слухи» об увеличении ввозных пошлин, дабы изучить общественное мнение. Он указывает места, где надо проводить опрос (кафе, гульбища), и речевые формы, на которые надо обратить внимание (пересуды, ропот, ругательства, поношение правительства)[56]. Так поступают литературные персонажи: Базиль в «Севильском цирюльнике» описывает клевету как лучший способ уничтожить противника: еле слышный слух разрастается во всеобщий хор гонителей (11, 8). В комедии Екатерины II «Имянины госпожи Ворчалкиной» (1772) пройдохи, желающие выгодно жениться, задумывают: «Пропустим через кого-нибудь слух, что скоро выйдет от правительства запрещение, десять лет не венчать свадеб»[57].
В делах политических императрица охотно использовала намеренную утечку информации. 6 февраля 1791 г. она сообщала своему статс-секретарю А. В. Храповицкому: «Послано письмо к Циммерману в Ганновер по почте, через Берлин, дабы через то дать знать прусскому королю, что он турок спасти не может. Я таким образом сменила Шуазеля [французского министра иностранных дел в первую русско-турецкую войну. — А. С.], переписываясь с Вольтером». На это Храповицкий ответствовал 5 августа 1791 г.: «…а ныне по корреспонденции с Циммерманом сменили Герцберга»[58]. Для достижения высших политических целей Екатерина II распускала порочащие ее слухи. Чтобы доказать свое русское происхождение, она намекала, что она — внебрачная дочь И. И. Бецкого, который и сам был незаконнорожденный; чтобы лишить права на престол своего сына Павла, государыня в мемуарах давала понять, что родила его от Салтыкова, а не от Петра III.
Когда в 1782 г. император Иосиф II с тревогой извещал Екатерину II, что прусский король Фридрих II проведал о намечающемся секретном союзе между Австрией и Россией, царица успокоила его: «Когда император Петр I бывал занят каким-либо важным замыслом, он имел обыкновение посылать на рынок послушать, о чем там толкуют, и часто оказывалось на поверку, что там говорили именно о том самом, что в это время занимало и его мысли. Причина этого, я думаю, заключается в том, что мысли, вызываемые самим ходом событий, зарождаются разом не в одной голове; бывает и так, что люди утверждают что-нибудь такое, что им в самом деле неизвестно, для того только, чтобы узнать, верно ли они угадали»[59].
Изящное словцо Екатерины И: рынок говорит о том, о чем думает государь, — позволяет вернуться к людям, для которых распространение новостей было профессией. Идеи Просвещения смогли, по известной формуле, овладеть массами и стать материальной силой, проникнуть во все страны и социальные слои потому, что была создана информационная среда: тексты — люди — пространство. Как показал в ряде книг и статей Роберт Дарнтон, во Франции XVIII в. культура, подобно обществу, организована по корпоративному принципу[60]. Художественные, философские или экономические открытия приходили к читателям через огромное число культурных посредников — эпигонов и компиляторов. На материале французской прозы этого времени отчетливо видно, как новые повествовательные модели, созданные талантливыми авторами, в первую очередь Мариво и Кребийоном, далее усиленно эксплуатируются подражателями; великие писатели, как правило, трансформируют и ломают уже готовый канон. Огромную массу текстов создавали толпы профессиональных литераторов, те, кого презрительно именовали писаками, литературной богемой, «Rousseau des ruisseaux». Одних только романов и повестей во второй половине столетия вышло более двух тысяч; брошюр, едва ли не основного рода чтения, было много больше, не говоря уж о потоке революционной публицистики.
