Авантюристы - [32]

Дуня боялась уже выбегать за ворота, но вся ее мысль была там, а чаще всего в сенях… Она как-то сразу, казалось, возмужала и похорошела. Чаще и чаще стала она задумываться и стала какой-то рассеянной, путала счет в узорах, мешала цвета в гарусах…

— Добрая Дунюшка! — говорила, глядя на нее, Марья Дмитриевна. — Она за моим горем убивается.

— Я так… ничего…

И Дуня бросилась целовать свою благодетельницу, плакала.

— Письмо! Письмо! — торжественно провозгласила рыженькая Маша.

Все встрепенулись. Марья Дмитриевна побледнела, но, по-видимому, обрадовалась. Дуня побежала к Маше.

— Где взяла письмо? — торопливо спросила она.

— У почтальона… Вот еще ломака! Не хотел мне отдать.

Дуня свободно вздохнула, и серые глаза ее вспыхнули: в них засветилась радость.

Ляпунова читала: "Долго не писал вам, матушка, потому что две недели был болен горячкою, которую прервали кровопусканием".

— Так вот отчего он не писал.

"Об обстоятельствах прежнего моего дела, за которым я сюда приехал, доношу вам, что те люди, которые прежде заумничали кожу содрать по своей привычке, но теперь усовестились несколько, хотя немногим, стали поблагосклоннее; но лишь военные обстоятельства и прочие, которые после начатия сего дела случились, препятствуют, и их ничем, как терпением, невозможно превозмочь. Если вы захотите потерпеть несколько месяцев, да и должно для того, что переменить нельзя. Теперь я поздоровею и скоро буду и, приехавши, обо многом вам имею что говорить, того всего на бумаге описать невозможно".[19]

— Что делать! Надо ждать, — сказала несчастная вдова со вздохом.

Но ни конца дела, ни своего адвоката она не дождалась: последнего она больше в глаза не видала.

XVI. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗГНАННИКА

Прошло еще два года.

В начале сентября 1794 года с митавского тракта переехал через русскую границу какой-то путешественник в небольшой дорожной коляске, запряженной тройкой сытых рослых коней.

При прописке вида в пограничной таможенной конторе оказалось, что ехал в Москву по торговым делам митавский купец Эвальд Эрнест Юргенсон, видный белокурый мужчина лет за сорок. На таможне он говорил по-русски, по-видимому хорошо владея этим языком. С ямщиком также говорил по-русски.

Видно было, что это богатый купец. Когда дорогой, в каком-нибудь селе, он останавливался на постоялом дворе, чтоб покормить лошадей или переночевать, то из его дорожного сундучка появлялись на стол не простые серебряные нож, ложка и вилка, но позолоченные; когда он писал что-либо на ночлеге, то вынимал из того же сундучка хрустальную чернильницу и песочницу в золотой оправе и богатом футляре; а когда брился, вынимал бритвы с дорогими черенками.

Когда они доехали уже до Московской губернии, то в Звенигородском округе Юргенсон завел со своим ямщиком такой разговор:

— Карп, а Карп! Ты дремлешь?

— А! Что такое?

— Дремлешь, говорю.

— Нету, господин купец, с чево мне дремать?

— Ну ладно, Карп… А ты вот что мне скажи: есть у тебя тут по дороге, поближе к Москве, знакомые мужики?

— Есть, как не быть? Второй десяток езжу.

— Где же? В каком селе?

— Да хоть бы в селе Перхушкине, Сирота Степан.

— А знает он Москву?

— Как не знать! Что свою ладонь знает: десять лет ванькой на Москве был.

— Славно, зер гут! Так вот что, Карп: хочет он заработать лишний рубль?

— Как не хотеть! И я хочу.

— Вот что, Карп: я хочу его послать в Москву с грамоткой вперед, чтобы мне навстречу выслали хорошую карету четверней. А то в Москве меня знают богатые купцы, так мне стыдно, не годится так-то просто въезжать, попышнее надо, для кредиту.

— Ладно, господин, понимаю-ста.

— Ну, так вези меня в это Перхушкино, к Сироте.

Приехали в Перхушкино. На счастье, и Сирота был дома. Купец начал говорить с Сиротой.

— Вот что, любезный друг, можешь ты съездить в Москву?

— Для че не съездить, барин? Живой рукой.

— Знаешь ты там церковь Николы Столпа?

— Знаю, барин, частенько стаивал у колоды.

Разговор шел в избе у Сироты. Юргенсон вынул из дорожного сундучка перо и чернильницу, достал бумаги и что-то написал на ней.

— Так, малость, — говорил после Сирота знакомым мужикам, — словно мачком посыпал.

Потом вынул из того же сундучка восковую свечку в серебряной коробочке, зажег эту свечку, достал палочку сургуча и запечатал письмецо своим перстнем.

— На, — говорит, — любезный друг, катай с этим в Москву, к Николе Столпу, и отдай там дьячку Алексею.

— Ладно, найдем.

— Тот дьячок даст тебе отписку ко мне, так ты ее и привези ко мне в Сетунь, знаешь?

— Для че не знать? Сетунь-ту знаю.

— В Сетуни я буду ночевать; спроси там митавского купца Юргенсона. Понял?

Сирота почесал в затылке.

— Ну, уж это, барин, запамятую.

— Так спроси там: где тут остановился господин тройкой с ямщиком Карпом.

— Ну, это будет поспособнее.

На том и порешили. Сирота поехал в Москву, а Юргенсон в Сетунь.

В Сетуни они остановились на ночлег. Юргенсону отвели на постоялом дворе особую комнату. Так как скоро наступил вечер, то приезжий попросил себе на ужин молока, а после ужина, как выражался впоследствии хозяин постоялого двора, "все читал в книжку".

Скоро под окном, выходившим на улицу, послышался стук.

— Кто там? — спросил проезжий.