Аваллон - [10]

– Володя, – укоризненно протянул Рязанцев. – Мы же грамотные люди. Мы всё знаем про клиническую смерть, темный туннель и взгляд отлетающей души на оставленное тело…

Он осекся. Стоит ли спорить? Быть может, все же не прошла для Володьки даром та асфиксия? Не зря же он так развернул свою судьбу. К тому же нельзя было не признать, что и сам Рязанцев, превозмогая ночами головную боль и обливаясь от страха холодным потом, не раз мучился вопросом: что там, за последней чертой? Не хотелось верить, что пустота.

Впрочем, никаких причуд за приятелем Рязанцев не заметил. Владимир жил в этом захолустье своей особой жизнью, суть и смысл которой неуловимы, как паутинка бабьего лета.

Рязанцеву сперва показалось, что он начинает постигать эти суть и смысл. Вечно безлюдный, размалеванный сумасшедшей кистью сентября поселок утопал в прозрачной, прохладной тишине, пронизанной трещинками звуков: всплеском волны, сухим осенним шелестом древесных крон, далеким собачьим лаем и чем-то еще, чему Рязанцев не знал названия. Все для Николая было в диковинку – подернутая золотой солнечной пленкой водная гладь под пугающе бездонным небом; округлое, досягаемое величие сопок, среди которых понимаешь, что ты – часть природы, а не пылинка на ладони мироздания, как это случается среди Кавказских утесов; запах вольной воды, увядшей зелени и предзимней хвои вперемешку с дымком из печных труб; загадочная туманность озерного горизонта; чистый простор и покой, подчинившие себе пространство и время. Несмотря на отдаленный мат пьяненького лодочника и стрекот моторок на озере, этот мир был совершенно не похож на тот, в котором привык жить Рязанцев. Могло показаться, что это и есть истинное лицо мирозданья, которое, улыбаясь или хмурясь, рождает ангелов и демонов. Николаю порой чудилось, что он в шаге от неведомой тайны, к которой стремился всю жизнь и уже отчаялся постичь.

«Плюнуть на все, – думал он, – купить домишко по соседству с Володькиным (недорого, наверно, попросят), осесть тут, написать книгу.» О чем? Этот вопрос его сейчас не мучил. Ангелы и демоны, витающие вокруг, непременно нашепчут сокровенное.

Впрочем, к элегическому настроению примешивалось тягостное чувство: волшебный мир ни с того, ни с сего представал всего лишь забытым закоулком цивилизации. Наслаждаясь чистым воздухом и озирая окрестные красоты, Рязанцев понимал, что не смог бы остаться здесь навсегда.

…Через день-другой Павлов с утра отправился в соседнее село – договариваться с корейцем-целителем. Вернулся под вечер хмурый, сообщил с порога:

– Черт, вот невезуха! Он в Пионерск уехал, к родне. Баба его говорит, будет не раньше, чем через три недели. Хотел же я еще заранее с ним повстречаться, да закрутился, черт!

Николай пожал плечами.

– Значит, не судьба.

– А чего – не судьба?! Ты же вроде вольный художник, куда тебе спешить? Поживи, пока вернется.

– Не знаю…

– Чего знать? Картошки я пятнадцать кулей накопал, рыба, мясо есть, грибы соленые… Варенье я, жалко, варить ненавижу. Но ягоды моченой – бочка. Проживем. Отдохни пока.

– Если есть время отдыхать…

– А ты про это не думай. Столько лет обходилось, авось, еще месяц ничего не случится. Здесь природа лечит.

Как-то само собой решилось, что Николай остается.

Пока егерь пропадал по делам, Рязанцев открывал блокнот, черкал ручкой по его страницам. Но муза не являлась. Даже обычных заметок для записной книжки не складывалось. Николай бессмысленно склонялся над блокнотом, начиная впадать в тоску. Егерь вскоре заметил, что гость не в своей тарелке, и за ужином объявил:

– Хватит в избе торчать. Поедешь со мной – впечатлений набираться.

7

Как-то раз Павлов зарулил на пасеку. «Надо деда Егора проведать.» Старый пасечник и его бабка гостям обрадовались и потчевали от души. За столом дружно опорожнили трехлитровую банку медовухи. А другую вместе с бидончиком меда хозяин всучил егерю уже в кабине.

– Да не надо мне, старый! Спасибо. И мед есть, и запить чем!

– А ты не гордись!

– Э-эх… – Павлов передал банку Рязанцеву. – Держи теперь, чтоб не разбилась.

«Уазик» еле полз, раскачиваясь на ухабах, из которых сплошь состоял проселок, ведущий к пасеке. Николай сжимал проклятую банку, придерживая полиэтиленовую крышку ладонью, чтоб не выплеснулось вскипающее от тряски содержимое. Из-под крышки с шипением пробивалась душистая пена. Когда выбрались на лесовозную дорогу, егерь прибавил газу, теперь машина поминутно подпрыгивала на колдобинах. Наконец Николай не выдержал.

– Слушай, давай мы эту бражку выльем к чертям. У меня от нее все штаны мокрые.

– Вы, господин журналист, такое при местных мужиках не ляпните, – ответствовал егерь, сворачивая с дороги на лесную опушку. –  Могут побить. Как это – медовуху вылить?! Нет, если проблемы, надо с ней, конечно, разобраться, но не таким же способом! –  Владимир вылез из кабины. – Помоги брезент достать.

Вскоре они полулежали на расстеленном под кустами брезенте. Посреди красовалась чертова банка в окружении пары алюминиевых кружек и нескольких вареных картофелин. Павлов нарезал хлеб, сало, соленый огурец, очистил луковицу.

– Мундир с картох сам сдирай. – И большим пальцем сковырнул с банки крышку. – За рулем я, конечно. Но Господь простит, а участковый подавно. Тебе полную?