Аваддон-Губитель - [126]

Парень подошел к стенду, сквозь стекло которого можно было с обескураживающей четкостью разглядеть, что ничего из выставленного там ни в малейшей мере не отвечало требованиям Сабато. Но было уже поздно.

Продавец принялся доставать и показывать записные книжки, совершенно неподходящие, то ли потому, что уже забыл сказанное ему только что — мол, речь идет «скорее» о тетради, — то ли по врожденному кретинизму или из-за раздражения, вызванного колебаниями клиента. Сабато всякий раз делал отрицательный жест, правда, робко отрицательный. И как назло, вместо того, чтобы подбирать блокноты по возрастающей, продавец показывал их по убывающей. Разумеется, этот процесс можно было бы остановить энергичным отказом, но ведь как было бы неловко! В конце концов была предложена крохотная записная книжечка, пригодная лишь на то, чтобы писать в ней краткие дорогостоящие телеграммы, или для малышки, гуляющей по улице с мамой, везя игрушечную колясочку с пластмассовым пупсом. Книжечка, в которой малышка могла бы спонарошку записывать дела своего микроскопического хозяйства.

Сабато согласился, что книжечка очень мила, и даже лицемерно сделал вид, будто пробует, исправно ли действуют колечки, гибка ли обложка, хороша ли бумага.

— Обложка кожаная? — спросил он, надеясь, что столь точное указание покажет, что он вовсе не намерен отказаться от покупки этой миниатюры.

— Нет, сеньор, из пластика, — сухо ответил продавец.

— Ах, вот как, — отозвался Сабато, снова пробуя прочность колечек.

Производя эту мнимую проверку, он чувствовал, что весь покрывается потом. Когда дело зашло уже так далеко, как объяснить, что эта игрушка полная противоположность того, что он ищет? С каким лицом, какими словами? В какое-то мгновение он уже почти готов был ее купить, чтобы затем хранить в упомянутом музее бесполезных вещей, но почувствовал, что если он так поступит, то будет полным ничтожеством. И тут он решил окончательно победить свою слабость.

— Очень милая, действительно очень милая, — произнес он едва слышно, — но мне нужна большая записная книжка. По сути «почти» тетрадь.

Продавец окинул его суровым взглядом.

— Значит, вам, — сухо сказал он, — оказывается, нужна тетрадь?

Заранее чуя, что дело пойдет еще хуже, чем с записными книжечками (те, по крайней мере, были приятны на вид), Сабато неопределенно кивнул. Продавец же с решительностью, показавшейся ему чрезмерной, направился к полке, где выстроились в ряд чудовища этой породы. С явным умыслом он выбрал самую большую тетрадь, нечто гигантское и отталкивающее, один из тех артефактов, которыми пользуются в министерствах для писания огромных бюрократических бумаг, и сказал, не то спрашивая, не то приказывая:

— Предполагаю, нечто вроде этого?

Секунду они смотрели друг на друга, но секунда эта показалась Сабато вечностью. То был почти школьный пример различия между временем астрономическим и временем экзистенциальным. Гротескная моментальная сценка: суровый продавец, поднимающий уродливую тетрадь для мамонтов перед устыженным и робеющим клиентом.

— Да, — пролепетал Сабато полушепотом, вконец обескураженный.

Продавец с некоторым усилием завернул грубое изделие, заполнил чек и вручил все покупателю — сумма была столь же огромна, как сам пакет. Направляясь к кассе, С. с горечью подсчитал, что мог бы за эти деньги купить три или четыре тетради того вида, какой ему нужен.

Вышел он, одолеваемый мрачными мыслями: бесспорно, все вокруг ополчилось против него.

Возвратясь в Сантос-Лугарес, он развернул чудище и, стараясь на него больше не смотреть, поместил в шкаф ненужных покупок, между трусами в желтую полоску и вазочкой с блестящей хромированной аппликацией. Потом сел за стол и просидел так несколько часов в тишине, пока не позвали обедать. После обеда смотрел один из телевизионных сериалов, которые его взбадривали: глядя на выстрелы и удары ногой в лицо валяющихся на земле, уже полумертвых персонажей, он все же пообещал себе завтра сесть за работу.

Ночью ему явилась Алехандра в языках пламени, глаза у нее были безумные, руки раскинуты, чтобы сжать его в объятиях и заставить умереть в огне вместе с нею. Как и в предыдущий раз, он пробудился с криком.

Задолго до рассвета он поднялся и, освежив лицо водой, попытался избавиться от наваждения. Однако сесть за стол и писать, как он решил накануне, было невозможно. Его не покидало убеждение, что Нене на вилле сказал ему не всю правду, и эта ложь была еще одним поводом для тревоги и осторожности. Уж слишком «натурально» Нене отрицал присутствие Шнайдера в Буэнос-Айресе. Так что наиболее благоразумно будет следить за тем кафе. А покамест он назначил Бруно встречу в кафе «Клешня» вместо «Руссильона».

Когда Бруно вошел в кафе,

он увидел, что С. сидит с отсутствующим видом, словно завороженный чем-то, отгородившим его от действительности, — он как будто даже не увидел Бруно и на приветствие не ответил. Бруно перевел взгляд на сонную девицу, которая через несколько столиков от него читала, или притворялась, что читает, толстую книгу. И, наблюдая за ней, размышлял о пропасти, часто существующей между возрастом, означенным в документах, и возрастом как результатом бед и страстей. Ибо пока кровь совершает свой круговорот по клеткам и чувствам, круговорот, который врачи простосердечно изучают и даже измеряют аппаратом и стараются успокоить таблетками или перевязками, пока празднуются (но почему? почему?) годовщины, отмеченные в календаре, душа под действием неумолимых сил переживает десятилетия и даже тысячелетия. Либо потому, что наше тело, которое безыскусно обихаживают деревенские врачи, воюя с ядовитыми грибами или насекомыми, находится на земле, таящей в своих недрах пещеры с драконами, и это наше тело унаследовало души других смертных существ — людей или рыб, птиц или рептилий. Так что возраст человека может измеряться сотнями или тысячами лет. А еще потому, что, как говорит Сабато, душа даже без перевоплощений стареет, пока тело отдыхает, ибо ночами она посещает инфернальные логова. Вот по какой причине мы нередко наблюдаем даже у детей взгляд и чувства, или страсти, объяснить которые возможно лишь этим неизъяснимым наследством, полученным от нетопыря, или от крысы, или от ночных схождений в ад, схождений, обжигающих душу и вызывающих в ней трещины, пока спящее тело остается молодым и обманывает докторов, глядящих на свои манометры вместо того, чтобы улавливать тончайшие симптомы в движениях ребенка или в блеске его глаз. Ибо эту опаленность, эту порочность можно обнаружить в некой дрожи при ходьбе, в угловатости движений, в особых складках на лбу, но также — и отчетливей всего — во взгляде, ведь мир, который он видит, это уже не мир невинного дитяти, а мир чудовища, познавшего нечто ужасное. Так что ученым мужам следовало бы приглядываться к лицу, анализировать с величайшим тщанием и даже коварством мельчайшие лишь намечающиеся черты. И особенно стараться уловить мимолетный блеск в глазах, ибо из всех щелей, позволяющих следить за тем, что происходит там, внутри, глаза самое важное; это наилучший способ, но он исключен, когда имеешь дело со Слепыми, которые таким образом могут хранить свои мрачные тайны. Из угла, где сидел Бруно, было невозможно уловить эти знаки на ее лице. Но оставались другие — достаточно было проследить за медленными, едва заметными движениями ее длинных ног, когда она усаживалась поудобней, ее руки, подносящей сигарету ко рту, чтобы определить, что этой женщине бесконечно больше лет, чем двадцать с чем-то лет ее тела: то был опыт, унаследованный от какой-то доисторической змеекошки. Животного, коварно изображающего лень, но наделенного сексуальностью гадюки, готовой к предательскому, смертельному прыжку. Ибо по мере того, как проходило время и наблюдение становилось все более подробным, он чувствовал, что она держится настороже, наделенная способностью кошачьего семейства следить даже в темноте за мельчайшими движениями добычи, слышать шумы, для других животных неуловимые, просчитывать даже тень угрозы, исходящей от противника. Кисти рук у нее были длинные, длинными были и сами руки и ноги. Волосы до плеч, очень черные и прямые, их пряди смещались при каждом томно замедленном движении. Курила она, делая долгие, глубокие затяжки. В ее лице что-то вызывало тревогу, и он не сразу понял, что причиной были слишком далеко посаженные глаза — большие, широко раскрытые, неестественно раздвинутые, что придавало ей некую нечеловеческую красоту. Да, несомненно, она тоже следила за С. и за Бруно, бросая украдкой из-под полуопущенных, будто сонных век осторожные, косые взгляды, как бы и не глядя на них, как бы лишь отрывая глаза от книги, чтобы подумать или отдаться глубинным, смутным течениям, которым отдаешься, читая текст, заставляющий задуматься о собственном существовании. Она сладострастно вытягивала ноги, окидывала блуждающим взором сидящих вокруг, на миг задерживаясь на С., чтобы тут же снова замкнуться в своем непроницаемом кошкозмеином мире.