Аулия - [13]

– Джинны… – услышал он свой собственный шепот. – Да сжалится надо мной Аллах…

Он чувствовал, как в горле у него пульсирует кровь, как скользит по щеке капля ледяного пота. Хотел сдвинуться с места, ударив коня пятками под ребра, но единственное, что ему удалось, – слегка разжать пальцы.

Когда демоны приблизились, рассыпая вокруг огненные фонтаны искр, края бурнуса аль-Хакума воспламенились, а Рад совсем обезумел. Жеребец изо всех сил рванулся вверх, вырвал ноги из песка и с оглушительным ржанием бросился прямо на демонов, давя копытами приплюснутые головы гиен.

Аль-Хакум, собрав все силы, наклонился вперед: он старался не смотреть на демонов. Держась за конскую гриву и прижимаясь лицом к трепещущей коже Рада, он молился. И чувствовал, что он сам и его конь словно с головой погрузились в кипящее озеро. Горячий зловонный пепел покрыл его лицо, вызвав приступ кашля и поток слез. Рот наполнился горькой пылью. Чудовищной силы ветер, в котором звучали чьи-то голоса и мелькали призрачные лица, трепал его волосы и горстями швырял на бурнус горящие искры. Гиены вокруг множились. Их лай, похожий на издевательский смех, сделался оглушительным.

Абу аль-Хакум издал громкий крик: огненная лапища одного из демонов дотянулась до его плеча. Сукно бурнуса, а вместе с ним и кожа треснули и прорвались. Появилось пять длинных ран, и, дымясь, заструилась черная кровь.

Боль сломила его. Аль-Хакум лишился чувств.

Пробуждение

Первым, что он увидел, было худенькое смуглое лицо Аулии. Без чадры.

От явившегося его взгляду обнаженного женского лица аль-Хакум пришел в смятение. И огляделся вокруг – не найдется ли чего-то, что он мог бы предложить ей в качестве покрывала. Но тут же вспомнил: у людей пустыни лица закрывают не женщины, а мужчины.

В ушах у девушки продеты простенькие серьги с подвесками, на шее – нитка бус. Татуировок нет, и неподкрашенное лицо без каких-либо узоров кажется таким голым, уязвимым.

– Где Рад? – прохрипел он.

Девушка улыбнулась. Рот у нее довольно крупный, с пухлыми алыми губками. Когда она улыбалась, то выглядела совсем девочкой.

– Подожди, господин, я схожу за мамой, – ответила она ему на языке тамашек, на том рубленом диалекте бедуинов, который аль-Хакуму был знаком, поскольку на нем изъяснялся Абуль-Бека, их проводник. – На, выпей вот это – будет легче говорить.

Девушка протянула сосуд с желтоватой жидкостью. Аль-Хакум принял его дрожащими руками, пролив половину содержимого на себя. Девушка ласково провела рукой по его волосам. А потом с неожиданной твердостью одной рукой обхватила его голову, а другой принялась поить его густой смесью молока, меда и муки. Мучимый голодом, он с благодарностью пил тягучую жидкость.

Аулия приблизила свое лицо к лицу аль-Хакума и пристально, широко раскрыв глаза, стала его разглядывать. От девушки пахло потом и козами. Они оказались так близко друг к другу, что аль-Хакум прекрасно видел пушок на обожженных солнцем щеках, темные круги у нее под глазами и белый ряд зубов.

– Аль-Саалаам – мир тебе. Вот ты и вернулся, да будет благословен Аллах, мой господин, – проговорила она.

Аль-Хакум с глубоким вздохом вновь откинулся на солому. Девушка накрыла его и подложила ему под голову свернутое валиком одеяло. «Если я умру среди людей, то тело мое не станет пищей змей и скорпионов, а моему призраку не придется вечно бродить по пустыне, моля о чаше воды», – пронеслось у него в голове. Несколько минут он тихо плакал – сил не хватало даже на рыдания, – а девушка между тем совсем запросто, что показалось ему странным, целовала его руки.

– Я скоро вернусь, господин. Не бойся.

Аль-Хакум проследил взглядом за тем, как она уходит от него, прихрамывая, а потом вновь погрузился в черную пучину беспамятства.

Выйдя из хижины, она отправилась за родителями. Когда аль-Хакум снова пришел в себя, она что-то нежно шептала ему на ухо, выкликая его из ночи в день. И вот он увидел себя в окружении пастухов, поглядывающих на него с явным любопытством. Ни у одного из них лицо не было прикрыто, ни у кого не было ни клинков из сверкающей стали, ни копий, ни щегольских тюрбанов. Все до единого люди эти были покрыты пылью и отмечены печатью нищеты.

«Какие же все они старые», – подумалось ему, когда он разглядел их морщинистые лбы и залысины, темные унылые лохмотья на их телах. Но тут же осознал, что это неверно: не все они старые. Просто на этих лицах, угловатых от голода, читается вековечная нищета.

– Где Рад? – повторил он свой вопрос. Говорить было безумно тяжело: голова разламывалась, веки набухли и сами собой закрывались, а пересохший язык едва ворочался во рту.

– Нам неизвестно, что такое «рад», господин, – ответил Самет, старейший из них.

– Рад – это мой конь, он черный…

– Та скотина, на которой ты сидел верхом, умерла, господин. Это и был конь?

Аль-Хакум почувствовал, как на его лбу выступает пот. Рад умер, а эти бедные люди даже не знают, что такое конь. И задался вопросом: правда ли то, что он помнит? Сколько времени он здесь лежит?

– Где я? – спросил он.

– Ты в Ачеджаре, господин, – отвечал Самет. – Ты появился здесь двадцать дней назад, с востока. Вот уже двадцать дней ты только и делаешь, что спишь. Кто ты такой?