Аудитор - [32]

— Да пойте что хотите, только в программу это не войдёт.

— Ладно, пусть хоть знают Вертинского. Не войдёт — и не надо.

Слава богу, ссора не разгорелась. Они пошли на компромисс. Как всё, однако, шатко. Папа общается с семьёй, а Ира вся на нервах, боится, что ребята его обидят. Не так-то его просто обидеть! Или теперь стало просто? Вроде самодостаточен, спуску никому не даёт, но, наверное, одинок и отчасти бесправен. Ирине немедленно стало отца жалко. Человек к ним пришёл (она даже мысленно упрямо не хотела называть откуда), а они не входят в положение, не делают скидку. Или хорошо, что не делают? Если бы делали, может, всё было бы гораздо хуже? Исчезла бы естественность, которую неминуемо сменит раздражение — сдерживаемое, но ощутимое. Можно какое-то время делать над собой усилия, но долго этого никому не вытерпеть. А папа теперь будет с ними жить долго или даже всегда. И как это — всегда? Она сама пожилой человек, умрёт, как и все… и что? Папа будет вынужден её хоронить и остаться один, без самого близкого человека? Паршивая перспектива.

И снова мысли о том, почему он вернулся оттуда, откуда никто не возвращается. Ирина пыталась с ним об этом говорить, он что-то объяснял, но причина оставалась для неё неясной. Там осмысляется жизненный опыт, возможно, извлекаются уроки. Но зачем их извлекать, если ничего больше нельзя изменить? С другой стороны, если ничего нельзя изменить, то душа — или то, что там существует, успокаивается. У всех успокаивается, а у него нет? Так, что ли?

Вечером, когда неприятный осадок от перепалки с Мариной рассеялся, Ирина решила попробовать ещё раз:

— Пап! Почему ты вернулся?

— А ты не рада? — ну вот, уходит от ответа. Или сам не знает?

— Пап, я серьёзно. Что-то у тебя там было не в порядке? Как я поняла, там все успокаиваются, пребывают в безмятежности, а у тебя было не так?

— Так, ты права. Но не надо путать безмятежность со ступором. Безмятежность — это отсутствие желания действовать, бунтовать, но можно думать, вести беседы, бесконечно обсуждать прошлое, а вот ступор — это тупое оцепенение, а не успокоенность. Ты понимаешь разницу?

Ирина понимала и страшно удивлялась, что отец вообще говорит о такого рода категориях, со всеми подробностями, пытаясь донести до неё тонкие философские нюансы. Раньше она не слышала от него подобных разговоров. А может, он только с ней об этом не разговаривал? Но Ирина была уверена, что он и с мамой таких возвышенных тем не касался и не обсуждал. А с кем обсуждал? Ей трудно было себе представить и беседы о высоких материях с его дворовыми приятелями. Хотя кто их знает? Знала ли она своего отца? Ирина молчала, боясь нарушить ход его мыслей, а Мелихов продолжил:

— Понимаешь, я умер внезапно. Я не был болен, как говорят, тяжёлой, продолжительной болезнью, когда каждый день становится хуже и ты уже сам понимаешь, что дни твои сочтены, и готовишься. Я ни к чему не готовился, жил, если ты помнишь, довольно активной жизнью. Сначала у меня там был шок, я помнил, хоть и неявственно, свою прижизненную боль, когда стенки моего сердца рвались в клочья. А потом я успокоился, понял, что со мной произошло, стал существовать в другой ипостаси, которую здесь никто не может себе представить, но моя земная жизнь меня до конца почему-то не отпустила. Я оставил тебя с двумя маленькими дочерьми, Федя часто отсутствовал, и некому было тебе помочь. А я тебе всегда, по мере своих сил, помогал. Я волновался за тебя. Обнаружилось, что я странным образом был на это способен. Мне казалось, что женщина не умеет самостоятельно принимать важные решения, нести серьёзную ответственность за свою семью. Я представлял, как тебе трудно, ты мучаешься, временами даже страдаешь.

— Пап, ну что ты… во-первых, у меня есть муж. Ты прекрасно знаешь, что Федя человек ответственный и любит меня…

— Да, Федя — порядочный человек, но этого недостаточно.

— Что нужно ещё?

— Не хочу это сейчас обсуждать. Ты сама знаешь, что я имею в виду.

— Нет, не знаю.

— Знаешь.

— А всё-таки?

— Раньше крайним был я, а не Федя. Так?

— Ну… понимаешь, это как-то примитивно.

— Ты сама знаешь, что я прав.

— Папа, я не уверена, что ты так уж прав…

— Ладно, неважно. Ты можешь так не считать, достаточно того, что я так считал и считаю.

— И что?

— А то, что я волновался.

— Странно, разве там можно о чём-то или о ком-то волноваться? Волнение — очень земное чувство, а там, как я поняла, успокоение, умиротворение.

— А я не знаю, почему именно я не был умиротворён. Для меня самого это загадка. Причём моё беспокойство постепенно перерастало в острое любопытство, всеобъемлющее желание знать, как вы живёте, что с вами сталось. Я хотел знать обо всём: здоровье, карьеры, замужества, новые члены семьи…

— Не понимаю, а разве другие всего этого не хотят знать?

— Да, хотят, но, может, не так остро, у них это не превращается в идею фикс, а со мной случилось что-то в этом роде. Беспокойство назревало почти тридцать лет.

— Почему так долго?

— Не знаю. Для чего-то это было нужно.

— И как? С твоей точки зрения, у нас всё нормально? А потом, нормально или нет… разве ты можешь что-нибудь изменить?