Аудитор - [25]

Лёня с Олегом изредка выбирались играть в теннис. «Леонид, вы же говорили, что раньше играли. Поедемте с нами!» — Лёня с неизменным энтузиазмом настаивал, а Олег молчал, ему этот престарелый Леонид был на корте совершенно ни к чему. Он недоумённо смотрел на Лёню, и на его лице прямо читалось: «Что на тебя нашло? Нам что, плохо с тобой вдвоём играть? Зачем ты его зовёшь? На черта он нам сдался?» — но Лёня хотел быть светским и радушным. Папа пару раз с ними съездил. У них с Лёней вообще наметились более естественные и простые отношения, чем с Олегом. Оба хранили нейтралитет, то есть воздерживались от резких замечаний в адрес друг друга, но почти совсем не общались. Папа вернулся возбуждённый, но очень устал: набегался. Ругал себя, что сейчас плохо натренирован, парни играют прилично, но он в их возрасте играл лучше. Они пытаются выиграть мяч с чужой подачи. Двигаются зачем-то назад… даже подачи иногда запарывают. Это уж ни в какие ворота.

— Ну да, ты за ними смотрел или сам играл? Ты-то у нас всегда безупречен.

— Мне 74 года, ты забыла? В своё время я лучше играл.

— Пап, не выдумывай. Когда тебе было сорок, я уже тебя прекрасно помню. Где это ты играл? У нас поблизости и кортов не было.

— Ага, много ты про меня знаешь! Я играл.

— Где это?

— В отпуске играл.

Опять эти загадочные отпуска, которые он почти всегда проводил один, без них с мамой. Вот, оказывается, в теннис играл. На Ириной памяти отец ходил на работу, поздно возвращался, ужинал, читал газету и шёл спать. По выходным отправлялся на гаражную площадку и проводил там долгие часы в обществе приятелей с работы. Пару раз в месяц он после работы не появлялся, а где-то пил в обществе тех же приятелей. И так годами… Изредка они все вместе ходили в гости к родственникам, но Ира не думала, что семейные посиделки отцу так уж нравились. Выпивка его интересовала, еда уже намного меньше, а разговоры за столом раздражали — отец рвался на свободу, и он начинал тормошить маму, никогда не давая ей спокойно допить чай. Это не было плохо, так в семье было у всех. Её-то отец иногда музицировал, пел, танцевал. Другие на это были не способны. И вот, оказывается, был какой-то другой Мелихов, который существовал отдельно от дочери, был ей практически неведом — игрок в преферанс, кутила, драчун, пианист, любитель женщин, спортсмен. Шахматы, теннис, футбол, волейбол. Она его таким не знала.

И всё-таки с теннисом не получилось. Мелихов сходил с ними ещё разок, потом отказался так решительно, что его больше не звали. Кстати, Ирины опасения, что он теперь по субботам зачастит в синагогу, не оправдались. Он наведался туда разок, покрасовался, что-то для себя вынес и потерял интерес, как отрезало. Почему? Не хотел тратить время на второстепенные вещи? Не собирался ни к чему привыкать? Не умел теперь длить свои удовольствия, или ему ничто не доставляло радости? Да нет, это неправда — отец умел радоваться, может, даже больше, чем раньше. Ира порывалась затеять с ним об этом разговор, но никак не могла собраться. Разговоры с отцом по-прежнему давались ей нелегко. То ли он вообще был скрытным человеком, то ли дело было в ней — всё-таки она была для него «не ровней», ничего не понимала. А может, всё-таки следовало смотреть правде в глаза? Её отец был обычным технарём, воспринимал жизнь просто и практично, без всяких рефлексий. Простаком он, разумеется, не был, но и слишком сложным и глубоким тоже. А она? Она, наверное, была. Поэтому абстрактные беседы у них с Мелиховым не складывались. Сейчас всё должно быть по-другому? Ирина на это надеялась, но надежды её пока не оправдывались. Да и с чего она взяла, что будет по-другому? Всё-таки, с её стороны было бы неправильным воспринимать отца каким-то необычным, не таким, как раньше.

После тенниса она стала высказывать ему своё беспокойство: ты, дескать, перебарщиваешь, у тебя проблемы с сердцем, в твоём возрасте такие нагрузки могут быть вредны. Отец нехорошо улыбнулся и сказал: «Не волнуйся. Все проблемы со здоровьем в прошлом. Ты боишься, что у меня будет сердечный приступ и я умру от инфаркта? Не бойся, я не умру». Он был прав. Такая простая мысль не пришла ей в голову. Как он может умереть? Лучше вовсе об этом не думать. Но не думать Ирина не могла. Конечно, никто не задумывается о смерти ежесекундно, иначе было бы невозможно жить, но, тем не менее, любому человеку известно, что он смертен и рано или поздно умрёт, а папа? Что будет с ним? Придя оттуда, он стал бессмертным? Не может быть, а как? Как? Никто, конечно, не знал ответа, кроме него самого. Ире остро хотелось с ним об этом поговорить, но она не решалась. Тема казалась ей неуместной, жестокой и бестактной. Спрашивать у человека, как и когда он умрёт — это цинизм. Ну да, цинизм — если спросить у живого человека. А у отца… может, и нет никакого цинизма? Ирина уговаривала себя, что задать ему такой вопрос можно и нужно, но начать этот разговор у неё никак не получалось.

Все, и она в том числе, старательно делали вид, что всё нормально и у них дед как дед. И всё-таки разговор про «там» у них возник. Они ехали в машине с изготовленным Федей творогом к детям. Отец не возражал, и в этом было некое противоречие. С одной стороны, не надо баловать — его знаменитое «не превращаться в нянек и слуг», а с другой — надо помогать! У Ирины было ощущение, что он и сам для себя не решил, как надо себя вести в отношении детей. Ира считала, что надо помогать, но без ажиотажа. Концепция, что надо своими телами устилать путь детей к счастью, была ей не близка. Ни любовь, ни уважение не могут основываться на благодарности, да и благодарности никакой не будет. Помощь станет восприниматься как должное, не заслуживающее внимания. Любить и уважать можно только самодостаточных людей, которые ни в коем случае не становятся жертвами служения близким. Словом, скользкая тема о разбивании в лепёшку ради детей и внуков: