Аттракцион Лавьери - [2]

– Привет, – сказал он Рисетичу.

Рисетич оглянулся.

– Здравствуйте, господин Лавьери, – вежливо сказал он. Рисетич не признавал этой американской моды: «привет», «ты», «старик», по имени – в отличие от второго бармена, Динеску, который только так и мог. Динеску работал под бармена из вестерна, Рисетич был из «до-войны». Оба были замечательными актерами. Ларри положил на стойку бумажный динар – один из четырех, которые он мог позволить себе сегодня потратить. Рисетич кивнул, и на стойке возникла маленькая рюмочка, а чуть позже – Рисетич возился с кофеваркой – и маленькая чашечка с чем-то черным с белым ободком пены. Этот белый ободок был подозрителен – Ларри поднес чашечку к лицу, понюхал: кофе был настоящий. Он вопросительно посмотрел на Рисетича, тот слегка улыбнулся и опустил глаза. Ну и дела, подумал Ларри. Интересно. Рисетич сходил на кухню и принес блюдце с пирожными: два пирожных, эклер и меренга.

– Что-нибудь случилось? – шепнул Ларри.

– Ешьте, – тихо сказал Рисетич.

Пирожные были подсохшие, вчерашние, но и это было не по карману – каждое тянуло динара на полтора, кофе – на все пять. Ларри вспомнил вдруг, как тогда они, четырнадцать человек, еще утром – узники смертного блока – брели, спотыкаясь, по грудам бумажных мешков вдоль разбитого эшелона, и из мешков, разорванных и развязанных, грудами вываливались тугие пачки радужных бумажек, расстилались под ногами в разноцветный ковер: доллары, франки, марки, кроны, рубли, гульдены, фунты, снова доллары, доллары, доллары – все это под ногами, в прижелезнодорожной грязи, в креозоте и дерьме, и никто не нагибался и не поднимал, шли и шли, топча соломенными ботами тысячи лиц – портреты людей, которые в своей жизни чего-то добились, тысячи лиц – как перед этим шли по фотографиям из какого-то архива, фас и профиль, шесть на девять, а еще перед этим – по послезавтрашним, напечатанным впрок газетам, по сообщениям об упорном сопротивлении, которое наши доблестные части оказывают противнику, стремящемуся развить наступление… и никто не нагибался и не поднимал эти доллары, фунты и гульдены, потому что этого дня для них не должно было быть, а потому не следовало мелочиться и поднимать что-то, лежащее под ногами… Был страшно пасмурный день с моросью и мокрым снегом, но почему-то все, с кем я разговаривал потом, вспоминали об этом дне как о солнечном и спорили со мной, когда я говорил, что день был пасмурный… а я просто страшно устал тогда – охранники дрались плохо, но было их слишком много – и потому замечал морось и мокрый снег…

Потом, когда не на что было купить еду – неделями не на что было купить еду, – ему снились эти радужные бумажки под ногами, и другим они снились, об этом говорили со смехом, и никто не жалел, что в этот день не нагибался за ними, – просто они снились иногда с голодухи, и все. Или вспоминались вот в таких ситуациях, когда тебя потчуют тайком – то ли по дружбе, то ли из жалости – тем, что на эти бумажки можно получить открыто. И все.

– Вами тут тип какой-то интересовался, – сказал Рисетич. – У меня спрашивал и у Илоны. Ну, Илона-то его сразу послала, а я поговорил с ним немного. Но так и не понял, что ему надо. Так что будьте осторожнее.

– Я и так осторожен, – сказал Ларри. – Работа такая.

– И два патера вчера появились, сам я не слышал, но тоже что-то про вас говорили – так вот, это не наши.

– Никогда не имел дела с церковью, – сказал Ларри.

– Они этого могут и не знать, – сказал Рисетич. – А если серьезно – вам имя Хименеса ни о чем не говорит? Эмилио Хименес?

– Нет вроде, – нахмурился Ларри. – А что?

– Был такой фокусник. Фокусник, гимнаст, жонглер, стрелок – все вместе. Еще шпаги глотать умел. В позапрошлом году, первая ярмарка послевоенная, еще ни черта нет, а шапито уже по центру… И вот им тоже стали так… интересоваться. Раз, другой. Потом монахи католические откуда-то понавалили – штук десять, не меньше. Все против него агитировали. Нечестивец, мол. И прямо на арене все и произошло…

– Ясно, – сказал Ларри. – Спасибо, Эд. Учту.

– Пожалуйста, – сказал Рисетич так, что Ларри даже смутился.

Вошли и сели за столики три гимнаста из цирка. Они всегда ходили втроем и никогда не здоровались с Ларри. Он дважды здоровался первым, не получал ответа и тоже перестал их замечать. Остальные цирковые здоровались, но никогда не заговаривали, а девочки шушукались за его спиной. Клиентуру же я у них не отбиваю, думал иногда с раздражением Ларри, я начинаю в десять, к двенадцати все заканчивается, и все эти горожане и фермеры, натешив у меня свои низменные инстинкты, идут в их шапито, и там их приобщают к святому высокому искусству.

– Спасибо, Эд, – повторил Ларри, ставя чашечку на стойку.

Рисетич явно хотел что-то сказать, но бросил взгляд на троицу за столиками и промолчал.

Вы ничего не знаете, ребята, подумал Ларри весело, проходя мимо них. Гимнасты пили серый суррогатный кофе. Мне осталось всего три раза: сейчас, потом вечером, потом завтра утром – и все! Все, понимаете? Завтра после обеда я пошлю господина Папандопулоса коту под хвост, и он пойдет – ох, как он у меня пойдет! И тогда… Знаете, ребята, я ведь понятия не имею, что будет тогда. Но что-то будет, верно?