Аттила - [15]

Потом поболтали о нелепых ценах на собственность в городе: теперь гоняются даже за жильем на Aventine. Этак скоро люди заявят, что модно жить к западу от реки! Поворчали об экономических переселенцах с севера, особенно о германцах, и о том, что у них нет ни приличных манер, ни чувства закона и порядка, они просто снижают общую атмосферу всего района, если поселяются по соседству. Они ходят в смехотворных штанах, у них куча ребятишек, и пахнет от них странно.

Под конец, когда кувшины с вином и блюда почти опустели, поднялся придворный управитель, стукнул золотым посохом по земле и воззвал к тишине.

— Ваше Божественное Величество, — произнес он, так низко поклонившись императору, что всем показалось, будто у него сейчас сместится спинной диск. — Прекраснейшая принцесса Галла, сенаторы, полководцы, префекты и преторы, судьи, епископы, легаты, квесторы, ликторы, дамы и господа, представляю вам нашего достопочтенного поэта, равного Лукрецию, нет, Вергилию, нет, самому великому Гомеру — дамы и господа: прошу тишины. Клавдий Клавдиан!

Под более чем жалкие аплодисменты поднялся на ноги жирный, потный, смуглый мужчина и обеспокоенно оглядел три сотни гостей.

Одни-двое вежливо улыбнулись ему. Все знали, что сейчас произойдет.

Поэт молил о прощении, умолял о снисхождении, бесконечно кланялся и кивал в сторону императорского возвышения, хотя умудрился ни разу не поднять на него глаза — несомненно, опасаясь, что будет потрясен и ослеплен сиянием Его Императорского Величества. Потом, вытащив из складок тоги угрожающе толстый свиток, он объявил, на удивление сильным и звучным голосом, что будет рад прочесть собравшемуся обществу короткий панегирик, который набросал этим утром, во хвалу великолепной победе императора над ордами варваров; он попросил слушателей о снисхождении, поскольку времени для работы у него было совсем немного.

Вообще-то все знали, что у Клавдиана всегда есть буквально дюжины панегириков, уже написанных и припрятанных в библиотеке его прелестной виллы на Эсквилине, предназначенных для того, чтобы охватить все мыслимые и немыслимые события, и он вытаскивает их по мере надобности. Но все были слишком вежливы, чтобы заявить об этом вслух. Кроме того, несмотря на ехидные замечания за глаза, Клавдиан очень нравился императору.

Он кашлянул и начал:

О возлюбленный принц, ярче, чем дневное светило,

Чьи стрелы в цель летят верней, чем парфянские!

Разве моя хвала может сравниться с твоим величественным умом?

Как восхвалить твое великолепие и твою красоту?

На ложе из золота, на финикийской порфире мать даровала тебе жизнь,

И предсказания сулили тебе удачливую судьбу!

И Аммон, и Дельфы, так долго немые, нарушили свое молчание,

И камень в Кумах — храм неистовой Сивиллы — снова заговорил!

Дородный легат рядом со Стилихоном приподнялся на локте и кисло пробормотал:

— Что-то я такого не припомню.

— По-моему, меня сейчас вырвет, — пробормотал в ответ полководец, — и виноваты в этом будут не их сомнительные британские устрицы.

Оба склонили головы, пытаясь подавить смешок.

Галла на возвышении повернула голову.

Клавдиан продолжал:

Когда в пылу погони ты направлял скакуна среди каменных дубов,

И локоны твои струились по ветру,

Звери сами падали пред твоими стрелами,

И лев был рад получить рану от священной руки принца,

Приветствовал твое копье и с гордостью умирал!

Когда после псовой охоты ты искал тени лесов

И свободно раскидывал члены во сне,

Какая любовная страсть начинала пылать в сердцах дриад,

Сколько наяд подкрадывалось к тебе на дрожащих ногах,

Чтобы украсть незамеченный поцелуй!

Многие гости одобрительно засмеялись, оценив восхитительный образ. Даже сам император хихикнул в кубок с вином. Клавдиан великодушно помолчал, дав императору отсмеяться, и возобновил декламацию, потому что осталось еще много:

Кто, хотя бы и более варвар, чем дикие скифы,

И более жесток, чем дикие звери,

Увидев рядом с собой твою необыкновенную красоту,

Не схватит с готовностью цепи рабства

И не предложит служить тебе?

Аттила проверял остроту маленького фруктового ножичка на подушечке большого пальца.

И весь мир преклонится пред тобой, о благороднейший принц!

И я предвижу разграбление далекого Вавилона,

И Бактрию, склонившуюся перед законом,

Испуганную бледность на берегах Ганга —

И все пред твоим именем!

Потому что перед тобой весь мир преклонит колени;

Красное Море подарит тебе драгоценные раковины,

Индия — слоновую кость, Панчая — духи,

А Китай — рулоны желтого шелка.

И весь мир признает твое имя, твою империю.

И будет это безгранично, без сроков и пределов!

Аплодисменты длились почти так же долго, как читалась сама поэма.

Чуть позже Галла проходила за ложами, чтобы поговорить с управляющим, и случайно услышала, как один из пьяных и неосмотрительных гостей рассеянно интересовался у соседа, присутствовал ли вообще император на сегодняшнем Триумфе?

— Потому что если он там был, я его точно не заметил, — невнятно бормотал гость. — Я, как и все остальные, глаз не отводил от божественного Стилихона!

Галла остановилась.

Не зная, что их подслушивают, второй гость произнес sotto voce:

— Наверное, наше Священное Величество был слишком занят — кормил своих любимых цыпляток.