Аттила - [30]

Тогда Аттила спросил, уж не хотел ли он вместо лошадей купить себе сообщников.

— Всё это ложь, — отпирался Вигила, — клевета Эдекона, хотевшего его подкупить.

— Ты слишком богат, чтобы тебя подкупали, — издевался Аттила. — Кто велел тебе убить меня руками Эдекона?

— Никто!

— Не хочешь говорить? Ну что ж. Твой сын скажет.

— Я ничего не знаю, — сказал Профим.

Проигнорировав его ответ, Аттила стал его расспрашивать.

— Я ничего не знаю, — отвечал бедный Профим.

— Ладно, — решил Аттила. — Он ничего не знает и ни на что не годен. Тогда пусть умрет.

— Он ничего не знает! — завопил Вигила. — Ничей я не сообщник! Я всё придумал сам!

— Ты для этого слишком глуп, — отрезал Аттила.

Профима поставили на колени, над его головой занесли меч.

— В последний раз спрашиваю, — произнес Аттила без всякого гнева, — кто тебя послал?

— Хрисафий! — крикнул Вигила и лишился чувств.

— Я давно это знал, — сказал Аттила.

Можно ли поверить в то, что случилось потом?

Когда Вигила пришел в себя в своем узилище, перед ним стоял Эсла. Вигила спросил, что с ним собираются сделать.

— Ничего, — ответил Эсла.

— А мой сын?

— Завтра уезжает в Константинополь с Орестом.

Эсла также сообщил Вигиле о том, что его переводят в палатку сына и освободят, когда Феодосий заплатит символический выкуп. Вигила не верил своим ушам. Он якобы сказал: «Феодосий не заплатит!» А Эсла якобы ответил: «Выкуп будет чисто символическим, заплатит».

Константинополь. Хрисафию сообщили о прибытии гуннской делегации. Полный надежд, он устремился ей навстречу. Посольство возглавлял Орест. Его сопровождал сын Вигилы. Не обращая внимания на главного евнуха, Орест проследовал прямо в императорский дворец, где Феодосий в горячке ждал доброй вести. Орест протянул ему послание Аттилы. Разнервничавшись, император прочел вслух непростительные слова:

«Твой меченосец — убийца, пришли мне его голову, иначе я приду и обезглавлю его сам».

Хрисафий упал в обморок. Император опомнился:

— Ты получишь ответ завтра.

— Через час, — отрубил Орест.

Через час он вернулся. Феодосий вручил ему договор, в котором были тщательно соблюдены все условия Аттилы. Орест даже не взглянул на свиток, сунул его в рукав и сказал: «Я пришел не за договором, а за головой твоего евнуха».

Феодосий воскликнул, что это невозможно, и стал предлагать вперемешку всякие виды компенсации: земли, женщин, дворец для Аттилы в Константинополе… Орест ничего этого не хотел, он требовал голову главного евнуха.

— Приходи завтра, — предложил император.

— Даю тебе еще один час.

Явился Хрисафий, стал умолять и грозить: если его убьют, будет переворот. Император ответил, что сам это знает и не станет его убивать.

— Я оставляю Хрисафия при себе, — возвестил он Оресту, который пришел час спустя.

— Как хочешь, — ответил Орест.

Потом, по приказу Аттилы, вручил Феодосию мешок с золотом Вигилы. Император спросил, что они сделают с Вигилой. Орест ответил, что его отпустят лишь тогда, когда будет уплачен выкуп. Какой выкуп? Одна либра золота, Вигила большего не стоит. Феодосий уплатил. Орест ушел.

Вигилу отвезли в Константинополь. При нем было послание Аттилы — копия того, что уже вручил императору Орест: «Твой меченосец — убийца. Пришли мне его голову, иначе…»

Но когда Орест явился к Аттиле, тот сказал:

— Надеюсь, этот дурак не убил своего евнуха?

— А что?

— У нас есть прекрасный повод возобновить войну, когда мы сочтем нужным.

Унижение Константинополя

Дипломатия Аттилы была главным образом интуитивной и персонализированной. Она всегда соотносилась с собеседниками, причем с такой точностью, будто все их мысли и душевные порывы были известны наперед, а они сами — открытая книга.

Аттила с поразительной проницательностью и дьявольской изощренностью видел своих визави насквозь. Слабых он вел, куда хотел, менее слабых — куда мог, но всегда одерживал верх. Это был несравненный игрок в «кошки-мышки». Восточной империи он явил себя мастером этой игры, переполошив ее правительство. Феодосий уже потерял голову, когда предложил довериться суду Онегесия (это всё равно, как если бы поляки в 1938 году попросили Гитлера рассудить их в вопросе о Данциге), да так ее и не нашел.

Не хотим никого обидеть, но обаяние, под которое попали столько вождей кавказских, поволжских и донских племен, храбрых и гордых, донельзя свободолюбивых, которых он покорил в первую очередь, не является неопровержимым доказательством его гения. Тех он покорил или обаял бы в любом случае, потому что был их сродственником, и они признавали в нем свои амбиции, которые самые дерзкие из них лишь лелеяли в своей душе, наконец, потому, что он был сильнее. Но не будь они ему верны, он не смог бы выйти за пределы родной степи.

Всегда ненадежная покорность мрачных кочевников, которых он понимал как никто (стимулирующая ненадежность для такого темперамента, как у него), однако, позволила ему приобрести стратегический глубокий тыл и присвоить себе, не боясь показаться смешным, титул императора, ставивший его вровень с номинальными государями европейского Востока и Запада.

За его головокружительную карьеру (вся эпопея Аттилы уложилась в 12 лет, с 441 по 453 год) войне отводилось гораздо меньше места, чем обсуждениям, переговорам, соглашательствам. Наверняка он сознавал непрочность собственной позиции, прежде всего в демографическом плане: гунны, как мы видели, не размножались, как кролики. Степной лучник, способный неутомимо мчаться галопом, не заводил достаточно детей, чтобы обеспечить благоденствие империи после своей смерти. Поэтому Аттила гораздо бережнее относился к своим людям, чем Наполеон или главнокомандующие Второй мировой. Бич Божий никогда не разил вхолостую.