Аттила - [17]

Чем дальше пел Дагхар, тем сильнее разгоралась страсть в груди его, тем громче и грознее звучал его прекрасный голос, тем порывистее ударял он по струнам.

Ильдихо нежно положила ему на плечо свою белую руку и в то же время с участием глядела на Эллака, который неподвижно, потупясь, слушал пение.

Когда Дагхар кончил, он взглянул сперва на девушку, потом на певца. Глубокая печаль светилась в этом взоре.

— Благодарю тебя, — сказал он спокойно. — Песня поучительна. Ты прекрасно передал все отвратительное в ней. Очевидно, всему этому ты веришь. А это всего хуже.

— Почему так?

— Сильна стало быть ненависть к гуннам, если даже ты можешь верить подобным бабьим сказкам…

— Да, я верю, — упорствовал Дагхар, — потому что я хочу верить. Сага не лжет! — Но для тебя я пел ее не охотно: мне не хотелось обижать тебя. Мне хотелось бы спеть ее другому в его дворце в присутствии всех его приближенных и гостей. Да, я охотно повторил бы ее для него! Ведь и ненависть воодушевляет и заставляет яснее звучать струны арфы.

— Но мне хотелось бы послушать, как ты поешь, когда тебя воодушевляет не ненависть, а любовь. Спой же мне, пожалуйста, песню любви. Ведь ты знаешь, что такое любовь, знаешь и то, что значит быть любимым.

— Ты прав, — с сияющим взором воскликнул королевич. — Для такой песни мне не нужно даже подготовки. Стоит только ей взглянуть на меня.

И сильно ударив по струнам, он запел песню в честь Ильдихо, дышавшую негой и страстью.

Окончив песню он с восторгом взглянул на невесту. Она отвернулась и покраснела, стыдливо потупив глаза. Быстро отбросил он арфу и хотел было схватить ее за руку, но она строгим движением руки остановила его…

Между тем Эллак поднял брошенную на траву арфу и, слегка дотрагиваясь до струн, запел про себя гуннскую песню. Спев песню, он повесил арфу на дерево.

Дагхар взял его за руку. — Печальна твоя песня, — сказал он, — но и прекрасна, хотя у нее и гуннский напев.

Ильдихо спокойно посмотрела на Эллака и медленно произнесла: Эллак, все, что есть в тебе доброго, благородного (при этих словах в отуманенных печалью темных глазах Эллака засветилась глубокая благодарность), что привело тебя сегодня сюда, чтобы предостеречь нас, помочь нам, это в тебе не гуннское, а готское. Никогда я не буду больше называть тебя гунном. Для меня ты — сын Амальгильды, а не Аттилы.

— Но ты ошибаешься, княжна. Ты не справедлива к моему отцу и повелителю. Ужасен он — это правда, но и велик, ведь он может быть даже добрым и благородным. Заметь, это говорит тот, которого он так глубоко ненавидит… Но пойдемте, не медлите долее. Садитесь на коней! Я поеду вместе с вами и проведу вас ближайшей дорогой.

Книга IV

Глава I

Долго пришлось послам дожидаться Аттилы в лагере.

Они размещены были в нескольких лучших домах. Обходились с ними вежливо и снабжали всем необходимым. Вигилий избегал встречаться с ними так же, как и они с ним.

Эдико исчез. На расспросы о нем, гунны отвечали, пожимая плечами: никто не знает тайн господина и его приближенных.

На византийцев и римлян нравы и обычаи этого деревянного города производили странное впечатление: наряду с варварской дикостью они встречали вдруг то необузданную роскошь, то какую-то ничем необъяснимую простоту.

Как-то раз вечером послы прогуливались по широким улицам лагеря, разговаривая между собой.

— Не удивительно, — говорил Приск, — что от таких успехов у этого варвара закружилась голова, и он потерял всякую меру.

— Действительно, — согласился Максимин, — в истории это первый пример: ни Александр Македонский, ни Юлий Цезарь не достигли в такое короткое время столь многого.

— Ведь под его властью, — вздохнул Примут, — вся Скифия. А это что-то неизмеримое, необозримое.

— Да, — сказал Ромул, — от Византии до Фулы и от Персии до Рейна простираются его владения.

— Его неутомимые наездники, — продолжал Приск, — достигли границ Мидии, Персии и Парфии и отчасти силой принудили все эти народы вступить в союз с ним против Византии.

— К сожалению, нельзя утешать себя и тем, что эта громадная власть основана только на слепом военном счастьи. Этого гунна, пусть он даже чудовище, нельзя назвать ничтожеством.

— Несомненно, в его характере есть черты величия, — согласился Приск.

— Однако ведь только гунны, сарматы и поневоле еще германцы переносят его господство.

— Германцы просто скрежещут зубами, — заметил Ромул.

— А греки и римляне, — начал снова Примут, — под его игом придут в отчаяние.

— Пожалуй что и нет, мой друг, — возразил оратор. — Есть примеры, когда греки добровольно оставались под его властью.

— Этому трудно поверить! — сомневался патриций.

— А вот послушай. Это было не дальше как вчера. Хожу я один по лагерю. Вдруг слышу греческое приветствие: Xaipe. С удивлением я обернулся. Смотрю, мне кланяется грек из Афин в греческой одежде. Я спросил его, как он здесь очутился. И он рассказал мне, что по торговым делам прибыл он в Виминаций, когда город неожиданно был осажден гуннами. Город был взят, и он вместе с товарами и деньгами попал в плен и именно в ту часть добычи, которая досталась Аттиле. Гелейос, так зовут моего нового гостеприимного знакомца (он пригласил меня в свой великолепный дом, внутри обставленный совсем по-гречески, и угостил настоящим самосским вином), отличился вскоре на войне с антами и акацирами и, по возвращении из похода, выкупил себя у Аттилы тем золотом, которое досталось на его долю в добычу. Он мог бы свободно возвратиться в Византию или Афины, между тем живет здесь и решился остаться здесь до смерти. Ему, по его словам, предоставлен доступ к столу повелителя, и живет он здесь, у гуннов гораздо счастливее, чем раньше жил на родине.