Атта Тролль - [11]

Осмотревшись, я увидел,

Что в лачуге я один.

Мать Урака и Ласкаро

Рано вышли на охоту.

В хижине остался только

Толстый мопс; у очага

Он стоял на задних лапах,

В котелке мешая ложкой.

Повар был он, видно, знатный!

Увидав, что суп вскипает,

Стал он дуть, мешая чаще,

Чтобы снять густую накипь.

Сам я, что ли, околдован,

Или это лихорадка?

Я ушам своим не верю:

Толстый мопс заговорил!

Да, и очень задушевно

Речь повел на чисто швабском;

Говорил и словно грезил -

Как возвышенный мечтатель:

"О, поэт я бедный швабский!

На чужбине суждено мне,

Заколдованному мопсу,

Кипятить настои ведьме.

Как позорно и преступно

Ведьмовство! И как трагичен

Жребий мой: в собачьей шкуре

Чувствовать, как человек!

Лучше б мне остаться дома,

Средь моих друзей по школе,

Ах, они людей не могут

Зачаровывать, как ведьмы!

Лучше б мне остаться дома

С Карлом Майером сладчайшим,

С этим швабским желтоцветом,

При супах благочестивых!

Где ты, мой родимый Штуккерт?

Как твои увидеть трубы,

Сизый дым от них и печи,

Где хозяйки варят клецки?"

Я глубоко был растроган

Этой речью; спрыгнув с ложа,

Подбежал, и сел к камину,

И промолвил с состраданьем:

"О певец, о благородный,

Как попал ты в лапы ведьмы?

Ах, за что -- какая гнусность! -

Превращен ты ведьмой в мопса?"

И в восторге тот воскликнул:

"Как, вы, значит, не француз!

Значит, немец вы и был вам

Весь мой монолог понятен!

Ах, земляк, какое горе,

Что всегда советник Келле -

Если мы с ним заходили

В погребок распить по кружке -

Уверял меня за трубкой:

Всем своим образованьем

Он обязан лишь поездкам,

Пребыванью за границей.

Чтобы с ног своих коросту

Ободрать пробежкой легкой,

Чтобы светскую шлифовку

Получить, как этот Келле,

Я с отчизной распростился,

Стал бродить по всей Европе

И, попав на Пиренеи,

Прибыл в хижину Ураки.

К ней мне дал Юстинус Кернер

Личное письмо: к несчастью,

Я не знал тогда, что друг мой

Водит с ведьмами знакомство.

И Уракой был я принят

Дружелюбно, но, к несчастью,

Дружба ведьмы все росла,

Превращаясь в пламя страсти.

Да, в груди увядшей вспыхнул

Нечестивый гнусный пламень,

И порочная блудница

Соблазнить меня решила.

Я взмолился: "Ах, простите!

Ах, мадам, я не фривольный

Гетеанец, я невинный

Представитель швабской школы.

Нравственность -- вот наша муза!

Спит в кальсонах из крепчайшей

Толстой кожи, -- ах, не троньте

Добродетели моей!

Есть поэты чувства, мысли,

Есть мечтатели, фантасты,

Но лишь мы, поэты-швабы,

Добродетель воспеваем,

В ней одной богатство наше!

Ох, оставьте мне, прошу вас,

Нравственно-религиозный

Плащ убогой нищеты".

Так молил я, но с улыбкой,

С иронической улыбкой,

Ведьма веткою омелы

Головы моей коснулась.

И на теле ощутил я

Странный и противный холод,

Будто весь гусиной кожей

Начал быстро покрываться.

На поверку оказалось -

То была собачья шкура.

С той минуты злополучной

Я, как видите, стал мопсом".

Бедный парень! От рыданий

У него пресекся голос.

Он рыдал неудержимо,

Чуть не изошел слезами.

"Слушайте, -- сказал я грустно.-

Может, я могу помочь вам

Шкуру сбросить и вернуть вас

Человечеству и музам?"

Но с отчаяньем во взоре

Безутешно поднял лапы

Бедный мопс и с горьким вздохом,

С горьким стоном мне ответил:

"Вплоть до Страшного суда мне

Пребывать в собачьей шкуре,

Если я спасен не буду

Некой девственницей чистой.

Лишь не знавшая мужчины

Целомудренная дева

Может снять с меня заклятье,

Правда, при одном условье:

В ночь под Новый год должна

Эта дева в одиночку

Прочитать стихи Густава

Пфицера и не заснуть.

Не заснет она над чтеньем,

Не сомкнет очей невинных -

Вмиг я в люди расколдуюсь

И размопситься смогу".

"Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, -

Вам помочь я не способен.

Я, во-первых, не могу быть

К лику девственниц причислен.

Но еще трудней второе:

Мне совсем уж невозможно

Прочитать стихи Густава

Пфицера -- и не заснуть".

ГЛАВА XXIII

Ведьмы логово покинув,

Мы спускаемся в долину;

Снова почву под ногами

Обретаем в позитивном.

Прочь, безумье, бред горячки,

Грезы, призраки, виденья!

Мы серьезно и разумно

Вновь займемся Атта Троллем.

Меж детей в своей берлоге

Наш старик лежит и спит,

И, как праведник, храпит он;

Вот проснулся -- и зевает.

Рядом с Троллем -- Одноухий.

Как поэт, что ищет рифму,

Лапой голову скребет он,

И скандирует он лапой.

Тут же, рядом с папой, дочки

На спине лежат, мечтая;

Непорочны и невинны

Сны четвероногих лилий.

Что за томные виденья,

Как цветы, трепещут нежно

В душах девственниц медвежьих?

Их глаза блестят слезами.

И особенно меньшая

Вся полна волненьем тайным,

Ибо тайно чует в сердце

Зуд блаженный Купидона.

Ах, стрела малютки-бога

Сразу шкуру ей пронзила,

С первой встречи. Но -- Всевышний!

Тот, кто мил ей, -- человек!

Да, зовут его Шнапганский,

Он, в великом отступленье

По горам спасаясь бегством,

На рассвете ей явился.

Девам люб герой в несчастье,

А в глазах сего героя

Тихой грустью, мрачной скорбью

Клокотал карманный кризис.

Всей казной его походной -

Двадцатью двумя грошами,

Что в Испанию привез он,

Завладел дон Эспартеро.

Даже и часы погибли:

Он оставил их в ломбарде

В Пампелуне -- распрощался

С драгоценностью фамильной.

И бежал он что есть мочи -

Но, и сам того не зная,